Энн Райс - Вампир Лестат

Вскоре после приезда в колонию я страстно полюбил Луи – юного плантатора с темными волосами, утонченной речью и изящными манерами, который своим цинизмом и склонностью к саморазрушению так напоминал мне моего дорогого Никола.

Так же как и Ники, он обладал мрачной силой, мятежным духом, мучительной способностью и верить, и не верить, и в конце концов впадать в беспредельное отчаяние.

Однако та власть, которую имел надо мной Луи, ни в какое сравнение не шла с моей привязанностью к Ники. Даже в те моменты, когда Луи поступал со мной чрезвычайно жестоко, он вызывал в глубине моей души нежность. Меня покоряла его поразительная зависимость, подкупало его восхищение каждым моим словом и жестом.

Он приводил меня в восторг своей наивностью, странной, свойственной буржуа верой в то, что Бог всегда остается Богом, даже если этот Бог напрочь отвернулся от людей, что границы этого маленького, лишенного всех надежд мира лежат между проклятием и спасением.

Луи был натурой страдающей, он любил смертных еще сильнее, чем я. Иногда я думал о том, что воспринимаю Луи и необходимость заботиться о нем как кару за все, что произошло с Ники. Может, я создал Луи, чтобы он стал моей совестью и год за годом определял ту меру наказания и раскаяния, которую я заслуживал?

Но я любил его всей душой. В самые тяжелые минуты я в отчаянии прижимал его к себе, старался постоянно держать рядом, и это были, пожалуй, наиболее эгоистичные и импульсивные мои поступки за всю бессмертную жизнь. Создав сначала Луи, а потом для него и ради него Клодию – этого вечного и невыразимо прекрасного ребенка-вампира, – я совершил одно из самых непозволительных преступлений.

К тому моменту, когда я ее создал, она успела прожить не более шести лет своей коротенькой смертной жизни. И хотя она все равно бы умерла, не сделай я того, что сделал, – так же как умер бы Луи, если бы я не взял его к себе, – с моей стороны это был дерзкий вызов богам, за который впоследствии нам с Клодией пришлось расплатиться сполна.

Однако обо всем этом рассказал Луи в своем «Интервью с вампиром». Несмотря на все противоречия и абсолютное непонимание многих событий и явлений, ему удалось точно передать те обстоятельства, при которых Клодия, Луи и я встретились, и атмосферу, в которой мы прожили вместе шестьдесят пять лет.

В течение всего этого времени мы были самыми совершенными воплощениями нам подобных – трое приносящих смерть охотников, одетых в шелк и бархат, наслаждающихся таинственностью собственного существования в таком великолепном городе, каким был Новый Орлеан. Этот город позволял нам буквально купаться в роскоши и беспрерывно поставлял нам новых жертв.

И хотя Луи не знал этого, когда создавал свою летопись, шестьдесят пять лет – это поистине феноменальный срок для любых связей и отношений в нашей среде.

Что же касается той лжи, которую он напридумывал, то я прощаю его, потому что причиной тому послужили его богатое воображение, горечь и ожесточение, которые он носил в своем сердце, и его тщеславие, в конечном счете не столь уж сильное. Я намеренно не проявлял при нем и половины своих возможностей, ибо он мучился сознанием неизгладимой вины и испытывал отвращение к превращенному себе.

Даже его необыкновенная красота и бесконечное очарование оставались для него тайной. Мне кажется, заявление о том, что я стремился завладеть им ради плантаций, можно объяснить скорее его скромностью, чем глупостью.

Я вполне понимаю и его убеждение в том, что я был простым крестьянином. В конце концов, он был одновременно утонченным и ограниченным сыном среднего класса, претендующим, как и все колонисты-плантаторы, на истинный аристократизм, хотя он понятия не имел о настоящих аристократах, а я происходил из древнего рода феодалов-землевладельцев, и мои предки имели обыкновение облизывать пальцы во время обеда и швырять через плечо кости собакам.

Когда он заявляет, что я издевался над невинными людьми, сначала заводя с ними дружбу, а потом убивая их, откуда ему знать, что я охотился почти исключительно на жуликов, воров и убийц, храня верность данной себе в душе клятве убивать только всякого рода злодеев. Я и сам не ожидал от себя столь твердого соблюдения собственного обета. Молодой француз-плантатор, например, которого Луи так идеализирует в своем рассказе, на самом деле был распутником, убийцей и карточным шулером. В тот момент, когда я убил его, он был готов уже подписать документы и отдать принадлежащую его семье плантацию в уплату карточного долга. А те две проститутки, которых я убил на глазах у Луи только ради того, чтобы досадить ему, напоили и ограбили многих матросов, которых после этого уже никто не видел в живых.

Впрочем, все это действительно незначительные мелочи. Он рассказал обо всем так, как сам воспринимал и оценивал события.

По сути своей Луи был поистине кладезем пороков и изъянов, демоном, который как никто другой умел произвести обманчивое впечатление и показаться вполне человечным. Даже Мариус не смог бы вообразить себе столь сострадательное и склонное к размышлениям существо, джентльмена до мозга костей, додумавшегося учить Клодию пользоваться столовыми приборами, притом что она, благослови, Господи, ее черную душу, совершенно не нуждалась ни в ложке, ни в вилке.

Его полная слепота в отношении порывов и переживаний других была неотъемлемой частью его очарования наряду с беспорядочной гривой черных волос и вечно трагическим выражением, застывшим в его зеленых глазах.

Стоит ли мне рассказывать вам о том, как, несчастный и охваченный беспокойством, он не раз приходил ко мне и умолял никогда его не покидать, о наших с ним разговорах, о том, как мы разыгрывали перед Клодией сценки из пьес Шекспира, чтобы хоть немного развлечь ее, или рука об руку отправлялись в прибрежные кабачки или на респектабельные балы, чтобы потанцевать с очаровательными смуглокожими квартеронками?

Все это вы можете прочесть между строк и обо всем догадаться.

Важно лишь то, что, сделав его вампиром, я обманул и предал его. Так же как и Клодию. И я прощаю ему глупости, которые он написал, потому что он рассказал правду о мрачном удовлетворении, которое получали все мы и на которое совсем не имели права в те прекрасные десятилетия девятнадцатого века, когда исчезли вычурность и чванливое позерство прежних времен и чудесная музыка Моцарта и Гайдна уступила место величественной музыке Бетховена, иногда казавшейся мне удивительно похожей на мои воображаемые колокола ада.

У меня было все, что я хотел, что я всегда жаждал иметь. У меня были они.

Это позволяло мне хотя бы на время забыть о Габриэль, о Ники, даже о Мариусе и пустых глазах и бесстрастных лицах Тех, Кого Следует Оберегать, о ледяном прикосновении руки Акаши и жаре, которым была наполнена ее кровь.