Стивен Кинг - Бессонница

Из отверстия в коробке, разместившейся на кресле второго пилота, выходили два тонких провода, присоединенных к дверному звонку, прикрученному к подлокотнику кресла Эда. Ральф считал, что как только в поле зрения появится Общественный центр Дерри, Эд положит палец на белую кнопку, начав таким образом свой акт камикадзе. А перед самым тараном здания нажмет на кнопку. Бом-бум — прощай, жизнь.

«Разорви провода, Ральф! Отсоедини их!»

Отличная идея, но с одним недостатком: находясь на этом уровне, Pальф не мог порвать даже паутину. А это означало, что Ральфу придется опуститься в страну Шот-таймеров. Но только он приготовился к спуску, как справа от него раздался мягкий голос, окликнувший его по имени:

Ральф.

Справа? Невозможно. Справа ничего не было, кроме кресла второго пилота, борта самолета и сумеречного воздуха Новой Англии. Продольный шрам на руке Ральфа начал покалывать, как нить накаливания в электрообогревателе.

Ральф!

Не смотри. Вообще не обращай внимания.

Но он не мог. Некая огромная, мощная сила навалилась на него, и голова Ральфа начала поворачиваться. Он сопротивлялся, осознавая, что угол крена самолета увеличивается, но и это не помогло.

Ральф, посмотри на меня — не бойся.

Он совершил последнюю отчаянную попытку непослушания, но она не удалась. Голова Ральфа продолжала поворачиваться, и внезапно оказалось, что он смотрит на свою мать, умершую от рака легких четверть века назад.

Берта Робертс сидела в плетеном кресле-качалке в пяти футах за бортом кабины самолета. Она вязала, раскачиваясь в миле над поверхностью земли. На ее ногах красовались тапочки, отороченные мехом норки, — Ральф подарил их матери в день ее пятидесятилетия. Плечи Берты укрывала розовая шаль. Значок с политическим лозунгом — «ПОБЕДИМ ВМЕСТЕ С УИЛЛКИ! <В 1978 г. Республиканец Уильям Коэн, баллотировавшийся от штата Мэн, победил на выборах в Сенат Уильяма Хатауэя.>» — скреплял шаль на груди.

«Все правильно, — подумал Ральф. — Она носила такие значки вместо украшений — это было ее маленькой слабостью. Как же я мог забыть?»

Единственным несоответствием, поразившим Ральфа (больше, чем то, что она была мертва, но в данный момент раскачивалась в кресле на высоте шести тысяч футов), являлось ярко-красное вязание в ее руках. Ральф никогда не видел мать вяжущей, не был даже уверен, что она владела этим искусством, однако мать действительно вязала. Спицы так и мелькали в ее проворных руках.

— Мама? Ма? Это действительно ты?

Спицы замерли, когда она оторвалась от кровавого полотна. Да, это его мать — по крайней мере, такой запомнил ее Ральф. Узкое лицо, брови домиком, карие глаза и тугой узел каштановых с проседью волос. И только сжатые губы включали в себе коварство… Пока она не улыбнулась.

Ральф Робертс! Я удивлена твоим вопросом!

Однако это не ответ, подумал Ральф. Он хотел произнести это вслух, но посчитал, что лучше промолчать. Справа от Берты в воздухе зависло молочно-белое пятно. Когда Ральф взглянул на него, пятно потемнело, превратившись в подставку для журналов, сделанную Ральфом в мастерской во время учебы в колледже. На подставке стопка журналов «Ридерз дайджест» и «Лайф».

Теперь земля далеко внизу исчезла, покрываясь коричневыми и темно-красными квадратиками, превращаясь в линолеум на полу кухни в доме его детства на Ричмонд-стрит в Мэри-Мид. Поначалу сквозь пол просвечивала земля, геометрические полоски ферм, но затем он стал плотным. Призрачное молочное пятно превратилось в маминого ангорского кота, возлежавшего на подоконнике и наблюдавшего за кружением чаек. Кот испустил дух приблизительно в то время, когда Дин Мартин и Джерри Льюис перестали вместе снимать фильмы. Тот старик прав, мой мальчик. Не надо вмешиваться в дела Лонгтаймеров, Позаботься о своей матери и не думай о том, что не касается тебя.

Не возражай мне.

«Позаботься о своей матери… Не возражай мне!».

Эти слова прекрасно выражали взгляды Берты Робертс на искусство воспитания детей. Касалось ли дело запрета на купание раньше, чем через час после еды, или покупки картофеля у пройдохи Бауэрса, старавшегося положить на дно пакета гнилые овощи, пролог (Позаботься о своей матери) и эпилог (Не возражай мне) всегда были одинаковы. А если тебе не удавалось заботиться или не удавалось не возражать, на сцену выступал Материнский Гнев, и тогда помогай тебе Бог. Берта ухватила спицы и вновь принялась вязать, снимая алые петли пальцами, отливавшими красноватым светом. Ральф считал, что это лишь иллюзия или просто окраска шерсти оказалась неустойчивой и перешла на пальцы матери.

Ее пальцы? Какая глупая ошибка. Ее пальцы.

Только… Над верхней губой женщины пробивались усики. Длинные. Неприятные. И незнакомые. Ральф помнил нежный пушок над верхней губой матери, но усики!

Нет. Они были новыми.

«Новые? Новые? О чем ты думаешь? Она умерла через два дня после покушения на Роберта Кеннеди в Лос-Анджелесе, так что же нового могло появиться в ней?»

Две сходящиеся плоскости расплывались по обе стороны от Берты Робертс, образуя стены кухни, в которой она проводила столько времени. На одной стене висела знакомая Ральфу картина, изображающая семейство за обедом — отец, мать и двое детишек. Они передавали друг другу картофель и початки кукурузы, вспоминая, казалось, лучшие дни. Никто из них не замечал пятого человека — бородатого мужчину в белом. Притаившись в углу, он наблюдал за ними. «ХРИСТОС, НЕВИДИМЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ» — сообщала надпись внизу картины. Хотя Ральф помнил, что Христос был добрым, стеснительным м едва ли годился для роли тайно подслушивающего и подглядывающего. Эта версия Христа, однако, выглядела холодно задумчивой… Оценивающей… Даже сидящей. На щеках этого мужчины в белом горел румянец, словно он услышал нечто, вызвавшее в нем ярость.

— Мам? Ты… Женщина вновь положила спицы на красное полотно — странно сияющее красное полотно — и движением руки остановила его.

Мама или не мама, какая разница, Ральф, — просто послушай меня. Не вмешивайся не в свое дело! Слишком поздно. Ты можешь все испортить. Голос был похож, но лицо… В основном кожа. Гладкая, без морщин кожа была единственным предметом тщеславия Берты Робертс. Кожа же создания, сидевшего в кресле, казалась грубой… Более чем грубой. Она была чешуйчатой. А на шее виднелись две припухлости (или это всего лишь ранки?). При виде этих язвочек ужасное воспоминание (сними это с меня, Джонни, пожалуйста, СНИМИ> возникло в глубинах мозга Ральфа. И… Ее аура. Где ее аура?

Не думай о моей ауре, не думай о той старой потаскухе, с которой ты связался в последнее время… Могу спорить, что Кэролайн переворачивается в гробу.