Денис Шулепов - Индиго

— Мож, чиновник-то с печи сегодня упал али угорел? — спросил, почесывая макушку, дед Степан.

— Да не пойму что-то… Чехарда… — развел руками Лаврентий, озирая угодия.

Тем временем чиновничьи люди, безжалостно топча гречиху, втыкали в землю колья. Далеко они ушли от деревни в своём занятии, но утомления не испытывали. Чиновник записывал себе на бумагу раскладки размеров наделов и водил руками, приказывая то одно, то другое.

Наконец, когда солнце перевалило за зенит, чиновник, вытирая взмокший лоб, обратился к исправнику:

— Всё… на сегодня.

— Вот и славненько! — откликнулся неугомонный (будто жара его и не брала) исправник и повернулся к Лаврентию и старцам, всё время шедшим вслед за «раздельщиками», сказал:

— Теперь смотри, Лаврентий, и запоминай!

Когда Лаврентию растолковали, что отныне крестьянские земли, отданные им под наделы помещиками, за которые крестьяне будут платить не пятьдесят процентов, как ранее, а шестьдесят, перемежаются с землями государственными, находящимися во владениях тех же помещиков. И земли эти трогать без барского ведома нельзя. Таков государев указ!

— Да как же мы пахать-то будем? — возмутился Лаврентий. — И так в году прошлом наделы сократили.

— Это уже не ко мне, — ответил исправник.

— А к кому ж?

— Сходи на поклон к барину своему, к Демьяну Евсеевичу.

… Допоздна мирской сход не желал расходиться. Думали мужики, репы чесали, и вот какой меж ними шёл разговор:

— Может, промыслом каким заняться? Ткачеством иль извозом… — сказал пахарь Толик. Его перебил обедневший за год Кирюша:

— Или на большую дорогу, а?

— Вы уйдёте, а они на нас отыграются, да? — ответил Лаврентий.

— Конечно, что тебе говорить, ты и так позанимал хлеб и деньги у наших богатеев! — потянул на Кирюшу старик Веня.

— А ты камень в мой огород не кидай! — отреагировал на «наших богатеев» Пётр, державший в крепком кулаке своё мало-мальски развивающееся хозяйство. — Не моя вина, что прошлое лето дождливым выдалось, а у Кирюши пашня в низине и из-за недосмотра он влез в кабалу!

— Да, долг мой растёт, но как мне с ним расквитаться, если по твоей милости сыновей моих, помощников, в рекруты отдали? — сказал Кирюша, обращаясь к Петру.

— Хватит! — оборвал всех Лаврентий. — Не затем собрались, чтоб меж себя цапаться и лаяться… А ты, Кирюша, рот-то прикрой, пока голоса совсем не лишили!

— Чиновник нынче от водопоев нас отрезал, — сказал Лаврентий, когда сход утих. Двое стариков, что ходили с ним, отчаянно закивали, мол, так и есть. — Завтра, глядишь, и сенокос порежут…

— Мы ж теперича запутаемся, где чьё, а где барское, — встрял плотник Прохор. За никудышное прошлогоднее лето его дела, как у многих, были шатки, но терпимы по мере сил, пока.

Крестьяне были измучены нуждой, оброками и барщиной, а прямо сейчас назревало что-то совсем худое. И не понятно, с чего вдруг такая напасть. Уж не сморить ли совсем решило барское отродье свои же деревни?

— Так и так придётся завтра на поклон к барину топать, — сказал Лаврентий. — Толковать на сей счёт надо с ним, а не тут попусту брехать. Расходиться пора!

— Верно, поздно ужо! — согласился кто-то.

— Ты, Лаврентий, у барина про Кузьму спроси. Скажи, трудно без кузнеца, — подал голос Гаврил.

— Это конечно, — согласился Лаврентий.

— Ну, ни пуха, ни пера тебе завтра! — пожелал Пётр и пожал руку Лаврентию.

— К чёрту! — ответил он и перекрестился: не поминают нечисть к ночи.

— Там всё и разъяснится, — сказал один из мужиков, тоже протягивая руку Лаврентию.

Так каждый из мужиков распрощался с главой.

Но не верилось Лаврентию, что всё разъяснится, скорее, обратное — запутается.

Домой Лаврентий пришёл заполночь. Семья спала. Лаврентий разулся, но в дом войти не успел. В сени тихонько вошла дочь.

— Почему не спишь, Валюша? — спросил отец.

— Неспокойно мне, батюшка. Что решили? — Валя заглянула в лицо отца, едва различая в темноте его глаза.

Глаза же дочки Лаврентию были видны отчётливо — на лицо падал равномерный лунный свет. Отец обнял дочь и сказал:

— Завтра в усадьбу иду, расспрошу, как нам быть.

— Со мной пойдёшь?

— Нет. Барины раньше полудня не встают.

— И то верно… — вздохнула Валентина и всколыхнулась. — Ты разузнай, как там Кузьма да что с ним!

И снова сникла:

— Я ведь сама боюсь…

— Конечно, дочка, узнаю. Пошли спать. 

43

В ванной клубился пар, и стоял аромат пены для ванн.

Валентин лежал в ванне, вскинув ноги на край. Он только что надраил пемзой мозольные наросты на пятках и теперь с легкой усталостью нежился в горячей воде, разглядывая потёртый за годы голышек вулканической породы. Разглядывал и думал о Третьем Из Списка. Пресвятая Богородица, слава Ей, вняла его молитвам и послала достойного. Валентин услышал в телефонной трубке голос Третьего Из Списка, записанный на автоответчик: «Вас слушают…» и в то же мгновение ему явился образ автомобиля и не простого, а

золотого

дорогого Porsche Carrera 4 Coupe алого цвета, мчащегося по Ленинградскому проспекту к казино со скоростью 200 км/ч.

За этим образом последовал следующий, не менее яркий: на перекрестке чумовая тачка резко затормозила у пешеходного перехода, оставляя на асфальте чёрные полосы от шин, едва никого не сбив.

Валентину оставалось лишь исправить эту ма-а-аленькую оплошность.

До встречи

столкновения

ещё пять часов с гаком, достаточное время, чтобы привести себя

её

в порядок.

Валентин выдернул затычку из стока ванны, включил душ и взял бритву. «Растительность» на теле не буйно, но росла, и от неё необходимо было избавиться. Что он и сделал. Затем достал из косметички щипчики и, глядя на себя в зеркало, принялся за коррекцию бровей. От этой процедуры всегда наворачивались слёзы, но Валентин стоически её выдерживал. Критически оценив отражение, он удовлетворенно хмыкнул и, перекрыв горячую воду, встал под холодные струи душа, чтобы взбодриться.

Выйдя из ванны, Валентин занялся маникюром, убив на это целый час. Ещё час ушёл на макияж и выбор одежды. Венцом перевоплощения стал парик — прямые до плеч каштановые волосы.

Валентин прошёл в коридор к зеркалу в полный рост, взглянул на себя и на мгновение задохнулся от эмоций. Сердце замерло, дыханье перехватило — красота! Если бы он страдал «синдромом Нарцисса» (как он сам это называл), то непременно влюбился бы в себя.

— «Я — это ты, а ты — это я и никого не надо нам…» — пропел Валентин и крутанулся вокруг своей оси, раздувая подол красного шёлкового платья.