Кэтрин Валенте - Города монет и пряностей

И началось. Чириако каждый день предлагал соорудить кольцо из своих игл, а я каждый день чувствовала, как грязь подступает к носу, и отказывалась. Он был прав… Никто не пришел и не крикнул: «О, куда пропала моя милая доченька?» Меня не искали. Наверное, золотой мяч – всего лишь клубок шерсти, который должен увести трудных котят подальше от матери. Возможно, я плоха в том смысле, о каком не догадываюсь: ежу и сыну мельника он очевиден, девушке – нет.

Наконец по вечерам Чириако стал оставлять меня в одиночестве, убедившись, что я не смогу ни выдрать волосы, ни сбежать. Он укатывался прочь с глаз моих, зарывался в листья и цветы, ища тепла, а я мёрзла в затвердевшем дёрне. Мне казалось, я тоже покрываюсь волдырями, твёрдыми как алмаз, что меня поглощает холодная гора. Мои слёзы замерзали на стебельках травы, росшей из стен, когда пришла зима… Когда пришла зима, дом побелел от снега, как волосы новоиспеченной бабушки, и моё спасение, еле волоча ноги, забрело на поле, где я стояла на коленях, горевших от боли.

Сказка о Двенадцати Монетах

(продолжение)

От её дыхания небольшое пространство между нами согрелось.

– Не думаю, что ты плохая, – тихо сказал я. Мой голос был крепким, словно рукопожатие.

– Не будь я плохой, кто-нибудь искал бы меня и нашёл. Ведь прошло много времени, – рассудила Темница. – Не будь я плохой, мне бы не дали золотой мяч и не велели идти поиграть. Меня бы держали поближе к телу-стволу матери, и она бы обнимала меня своим хвостом, как я обнимала свой мяч.

Она отвернулась от меня.

– Не будь я плохой, призраки не забрали бы меня.

– Но ты не сделала ничего плохого. Мать бросила тебя на милость мяча… А моя оставила меня на милость Звёзд. Я тоже не сделал ничего плохого. Мы не плохие!

Я сжал кулаки. Темница покачала головой.

– И как ты спаслась?

Но она запечатала свой рот, как письмо. Свет тонкими струйками проникал через ветхие стены… Длинные серые пальцы обхватили её за шею, меня – за талию и вытащили из постелей; заставили натянуть одеяния из бумаги, сшитой грязными нитками; молча предложили угощение: горсти авантюрина и граната. Мы жадно всё съели. Они были жесткими, их приходилось долго жевать, зубами раскусывать кожицу, под которой обнаруживалось нечто со вкусом лакрицы и свёклы. Те же цепкие пальцы оттащили нас от простой пищи и толкнули вдоль по длинному коридору, ведущему к машине, Чеканщику.

Начался рабочий день.

Я пытался держаться рядом с ней, но вокруг было слишком много детей, и это оказалось невозможным. Я не заметил, куда она пошла, куда подевалась её бритая голова, необычная на фоне остальных. Детские голоса звучали то громче, то тише, шуршали бумажные штаны… Происходящее немного напоминало школу, но мы были сильно напуганы. Пра-Ита не разговаривали с нами, только помещали наши руки туда, куда требовалось, и двигали нашими пальцами, как ими следовало двигать.

Меня поставили у громадной арки. Машину двигало множество детей, она дёргалась и покачивалась как живая. К моему удивлению, моими руками управляла сама Вуммим. Её сине-белые волосы коснулись моего лица, когда мы вместе потянулись к корзинам, прикрытым лоскутами ткани. Её бриллиантовый живот прижался к моей спине, когда мы сняли покровы, и её ручки-прутики поймали меня, когда я упал, увидев, что нужно вытащить из соломы… Под бесцветным газовым лоскутом лежали вперемешку детские трупы, бездыханные тела с остекленевшими глазами и разинутыми ртами.

– Для вас так лучше, – послышался её свистящий шепот, виноватый и обеспокоенный. – Я же сказала: лучше работать, а не попасть под пресс.

– Вы делаете деньги?! Из нас?

Меня чуть не вырвало, я с трудом удержал жесткие самоцветы в желудке.

Лоб Вуммим покрылся морщинами от беспокойства.

– Мы не заметили, – прошептала она, – когда обветшали и превратились в ничто. Долго этого не замечали. Ведь наши рынки неустанно трудились. Мы не могли остановить торговлю из-за того, что несколько кварталов разрушилось. Или даже больше, чем несколько. Экономика вынуждала нас смотреть лишь себе под ноги. Мы сохранили свои рынки, забыв про всё. Поняли, что случилось, лишь когда золото и серебро перестали сиять и согревать наши пальцы.

Она отшатнулась от меня. Но мне ли её судить…

– Они ничего для нас не значили. Драгоценные камни утратили вкус, монеты – вес. Что может ценить призрак? Что-нибудь живое, тёплое и твёрдое. Нет ничего ценнее тел, и теперь мы торгуем костью, добываемой из нежеланных; придаём ей форму и отправляем в новый Асаад, который ты видел, впервые попав в город. И за неё покупаем бледные тени того, что когда-то любили: яблочные очистки, обломки камней и шкуру без мяса, блестящую и толстую. Новая монета зовётся дхейба, и мы ценим её, как раньше ценили серебро и вкус топаза. Прости меня, но все вещи попадают на Асаад, это относится и к тебе. Живые работают.

Я не мог отвести глаз от ребёнка, чья рука высовывалась из корзины, белая и холодная. Это был мальчик с желтыми волосами и зелёными глазами. На шее красовались синяки, как если бы его схватили длинные безжалостные пальцы и сдавили.

– Видишь? – сказала Вуммим. – Хоть от этой работы мы вас избавили.

Я подумал, может, ударить её и сбежать? Но она точно была сильнее и быстрее меня. Вуммим опять начала двигать своими гладкими и гибкими руками вместе с моими; осторожно подняла их, чтобы взять мальчика за талию; приложила силу в первый раз, чтобы поднять его к машине. Там другие дети, с бо́льшим опытом, чем у меня, уныло потащили тело к лезвиям, разделившим его на четыре части, потом – на восемь, и ещё, и ещё. Где-то в брюхе Чеканщика мясо отделяли от драгоценной кости, и из дальнего конца машины показались круглые монеты с паучьей печатью, чистые и белые.

Много часов я работал, и Вуммим направляла каждое моё движение, словно мы с ней были участниками какой-то гротескной пантомимы. Я не смотрел на этих мальчиков и девочек. Просто закрывал глаза и тянулся к корзинам: действовал механически. Я не мог смотреть… Наконец прозвучал гудок, и нас увели из главного зала к корыту, до краёв наполненному сапфирами. Я запихивал их в рот, как когда-то коричневые бобы. Они отдавали сдобой и молочным чаем. По правде говоря, диета из самоцветов начала беспокоить мой желудок, мне отчаянно захотелось хлеба. Пра-Ита следили за тем, как мы едим, и непристойно поглаживали свои длинные шеи. Потом они без единого звука отвели нас обратно в бараки. Забравшись под одеяло и чувствуя боль в руках, я понял, что теперь таким будет каждый день моей жизни. Я лежал и плакал в подушку, стараясь забыть о том, как держал в своих ладонях чьи-то худые руки и ноги.