Тьма под кронами (СИ) - Погуляй Юрий Александрович

Поначалу я было решил, что и дворник ходит туда по нужде, но иногда он находился там часами.

После недели наблюдений я решился и, пока никого не было рядом, торопливо спустился, как был — в домашних тапочках, и заглянул в этот закуток. Под моими ногами что-то хлюпало, воздух пропитался удушливой кислятиной нечистот, но я упорно прошел глубже, пока не увидел будку, высотой метра три, сколоченную из фанеры и досок. На двери висел большой замок. Я приблизился, чувствуя, как в воздухе проступает запах гниения. Когда до строения оставалось метров десять — смрад уже выворачивал мне желудок. Я остановился, закрыл нос рукавом и всмотрелся в странное строение, вокруг которого росла непомерно пышная для каменного города трава. Высокая, изумрудная, и чудовищно вонючая.

Она извивалась. Сначала я подумал, что это ветер, но после пригляделся и понял, что зеленые стебли тянутся ко мне. Они чувствовали меня.

И, клянусь Господом Богом, в зелени, облепившей будку, что-то шевелилось!

Я торопливо попятился, не отводя взгляда от извивающейся ярко-зеленой травы. Мерзкие изумрудные волосы скользили по фанере будки, будто оберегали ее, гладили.

В себя я пришел лишь на детской площадке, напротив злосчастного забора. Сел на скамейку и уставился на бетонное сооружение, за которым лизала будку жуткая трава.

Что-то скрипнуло совсем рядом, и я даже подпрыгнул от неожиданности. В нескольких шагах от меня на старых качелях сидела маленькая девочка, лет девяти. И под натянутой до бровей красной тканевой шапочки сверкали бирюзовые глаза.

— Привет! — сказал я. — Почему ты одна?

Мне безумно хотелось отвлечься беседой, пусть и с ребенком. Тем более что здесь не было того липкого страха, преследовавшего меня эти дни.

— Мама сказала, что нельзя говорить с незнакомцами, — очень серьезно ответила она и шмыгнула носом. — Кроме дворника.

— Да я живу вооон в той парадной!

Она посмотрела в указанную сторону и одинокое недоверие содрогнулось. Во взгляде появилась надежда.

— А почему вы в тапочках?

Я посмотрел на отсыревшие ноги в зеленых шлепанцах из «Икеи». Содрогнулся.

— Так получилось…

— Вы странный…

— Да, наверное, — растерянно согласился я. — Наверное, странный. А почему ты одна тут?

— Никого не отпускают гулять. Говорят, эпидемия свинки. Что такое свинка?

— Это такая болезнь… — все вокруг было как во сне. Как черно-белое кино, необычайно унылое на фоне той зеленой травы.

— Покачать тебя?

Она закивала, и я поднялся со скамьи. Взялся за холодное сидение. Качели жалобно заскрипели.

— Почему тебя мама отпускает, раз эпидемия?

Я смотрел на ее затылок в красной шапочке с мордочкой зеленого динозаврика. Яркое детство на фоне серого забора. Мои ноги пропитались чужой мочой, в ноздрях застрял смрад будки, таящейся по ту сторону, и я все еще чувствовал живой интерес травы к себе.

— Я не знаю. Мама сказала, что я уже взрослая и могу гулять одна. А других мне слушать не надо. Что так я буду самодостаточной! Что за мною присмотрят. Дворник присмотрит.

Она второй раз сказала о нем. Второй раз!

— По-моему, это больше не моя мама, — тише сказала девочка. Качели скрипели, каркала одинокая ворона, а с проспекта по ту сторону моего дома пролетали автомобили.

— Почему?

— Она не улыбается. Они все не улыбаются. И все смотрят туда.

Не нужно было указывать направление. Я понял, о чем она.

— Как и вы, — добавила она. — Но вы другой, у вас смешные тапочки.

Я хмыкнул.

— И вы улыбаетесь.

Девочка повернулась, вцепилась тоненькими пальчиками в качели.

— Вы слышите дерево?

— Кого?

— Дерево. Оно там, — в этот раз девочка ткнула рукой в сторону забора. — Мама говорит с ним во сне, но потом говорит, что я все придумываю. Что я должна молчать, иначе оно разозлится.

— Почему ты думаешь, что она говорит с ним?

— Я его видела. Оно растет в ящике, пушистое-пушистое, и на нем игрушки. Тоже пушистые. Оно меня зовет, но я притворяюсь, что не слышу.

— Ты была… Там? — я имел в виду будку.

— Во сне! А вы его разве не слышали? Если не спать ночью, то его все слышат. Но не признаются! Им нравится.

— Полина! Немедленно домой! — прервал нас недовольный окрик из окна.

— Мама зовет, — девочка спрыгнула с качелей и побежала к парадной. Потом вдруг обернулась и звонко крикнула:

— До свидания.

Я стоял, ошеломленный странным разговором, и смотрел на забор. Внутри меня останки смелого юноши, которым я был когда-то, требовали пойти немедленно к той будке и вскрыть ее. Перебороть отвращение перед запахом и увидеть правду. Убедиться, что нет ничего инфернального и мне просто выпала судьба поговорить с больным ребенком. Больной мужчина нашел больную девочку. Так бывает.

Потому что нет никого, зовущего по ночам. Нет голоса, не было тех криков в парадной, и все мои заморочки — это всего лишь результат стресса.

Однако бунтарь внутри притих, и я отправился домой, где под работающий телевизор сидел на кухне за кружкой остывшего чая и пытался понять, что же происходит. Пытался разобраться в себе и отыскать хоть капельку отваги, способной выдернуть из сомнений. Сделать шаг.

«Ты болен» — говорил внутренний голос.

«Нет, что — то определенно происходит. Ты видишь это»

«Это болезнь! Борись с ней. Осознав ее — ты уже на пути к выздоровлению. Тебе надо обратиться к специалисту. Таблетки не панацея»

«Но дворник, девочка»

«Мнительность. Ты в синяке на ноге теперь увидишь проявление рака»

Подобные безмолвные монологи преследовали меня и до этого, утихая только после таблеток. Но на этот раз я понял, что говорю вслух. И замолк в испуге. С трудом дождался десяти часов вечера, проглотил лекарство и запил его стаканом воды.

Мне приснилась Полина с качелей и ее красная шапочка с зеленым динозавриком. Девочка шла по ночной улице, взявшись за руку дворника, и оборачивалась на стоящую под фонарем маму.

Которая уже не была ее мамой.

Наутро я, прихватив с собой ледоруб (остался еще со студенческих туристических времен) отправился к будке. На лице моем играла улыбка, потому что когда перестаешь думать и начинаешь действовать — всегда становится легче. Просто надо найти опору для первого шага.

Пусть даже это будет сон.

Я быстро миновал спящий двор, свернул за синий гараж, проскользнул по натоптанной тропке за школьный хозблок и встретил дворника. Он стоял на коленях перед распахнутой дверью будки. Жалкий, перепуганный и благоговеющий. Я крадучись подходил к нему, и чем ближе становился, тем отчетливее слышал запах гниения. Азиат же в священном восхищении беспрестанно лопотал что-то на своем языке и не замечал моего приближения.

Вонь стала нестерпима. От нее крутило наизнанку, и я терялся в догадках, что же могло вызывать столь ужасный запах. Трупы? Боже, тот крик ночью!

Мне вдруг вспомнился ночной сон, и образ убитых детей ясно возник перед глазами. Я живо представил себе разлагающиеся тела подростков в ящике дворника. Несмотря на утреннюю июньскую прохладу — рубаха моментально вымокла от пота. Рукоять ледоруба скользила в ладони. Ритмичные причитания безумца в тишине родного двора погружали в потустороннее состояние, когда балансируешь на грани и не понимаешь, где сон, а где уж явь. Плюс еще этот чертов шум в ушах от таблеток.

Я заглянул в будку, поверх головы дворника.

Полина была права. Там, укрытое от солнечных лучей, росло похожее на елку дерево. На пушистых ветвях извивались многочисленные гирлянды, и по лампочкам бегали сине-зелено-красные волны. Мне стало жутко от вида растения, запертого листами фанеры в убогом подобии гроба. Больше всего на свете захотелось, чтобы дверь в будку захлопнулась.

Однако я подошел еще ближе и увидел те самые меховые игрушки, о которых (как она могла знать?) говорила Полина. Дворник заплакал, опустил лицо в ладони, а я сделал еще один шаг и застыл. На ветвях висели отрезанные кошачьи головы. Пасти скалились в посмертной агонии, и сквозь них торчали неестественно длинные иглы дерева.