Клайв Баркер - Имаджика: Пятый Доминион

Перехватив взгляд Пая, Лу-чур-чем сказал:

— Никогда больше, а?

— Что никогда больше?

— Не выйти на улицу и не увидеть, как будет выглядеть мир однажды утром.

— Ты так думаешь?

— Да, — сказал Лу-чур-чем. — Мы оба знаем, что не вернемся назад.

— Я не возражаю, — сказал Пай в ответ. — Я многое видел, а почувствовал еще больше. Я ни о чем не жалею.

— У тебя была долгая жизнь?

— Да.

— А у твоего Маэстро?

— Тоже, — ответил Пай, вновь обращая взгляд на фрески. Хотя изображения были выполнены не особенно искушенной рукой, они пробудили воспоминания мистифа, и он вновь представил суету и шум улиц, по которым бродили они с Маэстро в те ясные, многообещающие дни перед Примирением. Вот фешенебельные улицы Мейфера, вдоль которых тянутся ряды прекрасных магазинов, посещаемых еще более прекрасными женщинами, вышедшими из дома за лавандой, мантуанским шелком и белоснежным муслином. А вот — столпотворение Оксфорд-стрит, на которой с полсотни продавцов шумно расписывают достоинства своих товаров — тапочек, дичи, вишен и имбирных пряников, ведя непрерывную борьбу за место на мостовой и в воздухе — для своих криков. И здесь тоже была ярмарка — скорее всего святого Варфоломея, где и при свете дня греха было больше, чем в Вавилоне под покровом ночи.

— Кто все это создал? — спросил Пай по дороге.

— Судя по виду, здесь работали разные руки, — ответил Лу-чур-чем. — Можно заметить, где один стиль кончается и начинается другой.

— Но кто-то же руководил этими художниками — описывал детали, называл цвета? Разве что Автарх просто выкрадывал художников из Пятого Доминиона.

— Весьма возможно, — сказал Лу-чур-чем. — Он похищал архитекторов. Он заковал в цепи целые народы, чтобы построить этот дворец.

— И никто никогда не попытался помешать ему?

— Люди время от времени пытались поднять восстания, но он жестоко подавлял их. Сжигал университеты, вешал теологов и радикалов. У него была мертвая хватка. И у него была Ось, а большинство верит, что это означает поддержку и одобрение со стороны Незримого. Если бы Хапексамендиос не хотел, чтобы Автарх правил в Изорддеррексе, то разве позволил бы Он перевезти туда Ось? Так они говорят. И я не… — Лу-чур-чем запнулся, увидев, что Пай остановился.

— В чем дело? — спросил он.

Мистиф стоял, уставившись на одну из фресок и глотая ртом воздух.

— Что-то не так? — спросил Лу-чур-чем.

Паю потребовалось несколько секунд, чтобы подобрать слова для ответа.

— По-моему, дальше нам идти не стоит, — сказал он.

— Почему?

— Во всяком случае, нам вместе. Приговор относится ко мне, и я должен выполнить его в одиночку.

— Что это с тобой? С какой это стати я должен отступать на полпути? Я хочу получить удовлетворение.

— Что важнее? — спросил у него мистиф, отвернувшись от приковавшей его картины. — Твое удовлетворение или успех в деле, ради которого мы здесь?

— Ты знаешь мой ответ.

— Тогда верь мне. Я должен пойти один. Если хочешь, подожди меня здесь…

Лу-чур-чем издал харкающий рык, похожий на звук, который Пай слышал от Кулус, только грубее.

— Я пришел сюда, чтобы убить Автарха, — сказал он.

— Нет. Ты пришел сюда, чтобы помочь мне, и ты уже сделал это. Я должен убить его своей рукой. Таков был приговор суда.

— Что ты все мне: приговор, приговор! Срал я на твой приговор! Я хочу увидеть труп Автарха. Я хочу посмотреть ему в лицо.

— Я принесу тебе его глаза, — пообещал Пай. — Это все, что я могу для тебя сделать. Я говорю серьезно, Лу-чур-чем. На этом месте мы с тобой должны расстаться.

Лу-чур-чем плюнул на землю между ними.

— Ты ведь не доверяешь мне, так? — сказал он.

— Если тебе удобней придерживаться такой точки зрения, то пожалуйста.

— Мудацкий мистиф, так твою мать! — взорвался он. — Если ты выберешься оттуда живым, я сам убью тебя, клянусь, я убью тебя!

На этом спор прекратился. Он плюнул еще раз, повернулся к мистифу спиной и гордо отправился назад по коридору, оставив Пая наедине с фреской, от которой сердце его забилось быстрее и дыхание участилось.

Хотя и странно было видеть изображения Оксфорд-стрит и ярмарки святого Варфоломея в такой обстановке, так далеко во времени и в пространстве от тех мест, которые послужили им натурой, Паю, возможно, и удалось бы подавить подозрение (оно принялось подтачивать его изнутри в тот миг, когда Лу-чур-чем заговорил о восстании) в том, что все это — не просто случайное совпадение, если бы последняя работа этого цикла не оказалась бы такой непохожей на все предыдущие. Они представляли собой бытовые сценки, бесчисленное множество раз воспроизводившиеся в сатирических гравюрах и на картинах. О последней работе этого никак нельзя было сказать. На всех остальных были изображены общеизвестные места и улицы, слава о которых давно разнеслась по всему миру. К последней работе это не относилось. На ней была изображена ничем не примечательная улица в Клеркенуэлле — чуть ли не захолустье, которое, как предположил Пай, едва ли хоть раз вдохновило перо или кисть какого-нибудь художника из Пятого Доминиона. Но вот она была перед ним, эта улица, воспроизведенная в самых мельчайших подробностях. Гамут-стрит, с точностью до кирпичика, до самого последнего листочка. А на ней, гордясь своим местом в центре картины, стоял дом № 28, дом Маэстро Сартори.

Он был воссоздан любовно и тщательно. Птицы вели свои брачные игры на его крыше, на его крыльце грызлись собаки. А между драчунами и влюбленными возвышался и сам дом, благословленный пятнами солнечного света, в которых было отказано его соседям. Парадная дверь была закрыта, но окна верхнего этажа были распахнуты настежь, и художник изобразил в одном из них смотревшего на улицу человека. Тень, падающая на его лицо, была слишком густой, чтобы разглядеть его черты, но объект его пристального рассматривания не вызывал сомнений. Им была девушка в окне дома напротив, сидевшая у зеркала с собачонкой на коленях. Пальцы ее выискивали ленту, которая стягивала ее корсаж. На улице между красавицей и влюбленным вуайеристом было изображено несколько деталей, которые художник мог почерпнуть только из первых рук. По тротуару прямо под окном девушки шествовала небольшая процессия детей из приюта, который содержался на деньги местного церковного прихода. Они были одеты во все белое и несли прутики. Шли они неровным шагом под присмотром церковного старосты — грубого верзилы по имени Уиллис, которого Сартори как-то раз избил до бесчувствия за жестокость к своим подопечным. Из-за дальнего угла выезжал экипаж Роксборо, в который был запряжен его любимый гнедой конь Белламар, названный так в честь графа Сен-Жермена, который обманул половину всех женщин Венеции, действуя под этим псевдонимом. Хозяйка выпроваживала драгуна из дома номер тридцать два, в который частенько захаживали офицеры Десятого (и никакого иного!) полка принца Уэльсского, когда мужа не было дома. Жившая напротив вдова завистливо наблюдала за этой сценой.