Дэн Симмонс - Террор
Со дня смерти лейтенанта Ходжсона я еще несколько раз отказывался выполнять приказы мистера Хикки, лишившись в общей сложности восьми пальцев ног, одного уха и крайней плоти.
Последняя операция вызвала у зрителей такой веселый смех – несмотря на лежащие перед ними трупы, – словно они присутствовали на цирковом представлении.
Я знаю, почему мистер Хикки так и не выполнил свою неоднократно повторенную угрозу лишить меня полового члена или яичек. За годы службы во флоте помощник конопатчика видел достаточно много травм, чтобы знать: кровотечение из подобных ран остановить зачастую невозможно – особенно если кровью истекает сам врач, который находится в полуобморочном или шоковом состоянии, когда необходимо срочно провести операцию, – а мистер Хикки не хочет, чтобы я умер.
Уже когда я потерял семь из десяти пальцев на ногах, ходить стало чрезвычайно трудно. Я никогда прежде по-настоящему не понимал, насколько важны наши пальцы для удержания равновесия. И разумеется, боль, которую я постоянно испытываю последний месяц, нельзя назвать незначительной.
Полагаю, я впаду в грех гордыни – да и просто солгу, – если скажу здесь, что ни разу не думал о том, чтобы воспользоваться для притупления боли смесью морфина, опия, лауданума (и прочих медицинских препаратов), содержащейся в бутылке, которую я много недель назад припрятал для своего последнего часа.
Но я так ни разу и не вынул бутылку из потайного места.
До сей поры.
Признаюсь, я думал, что смесь подействует быстрее.
Я совсем не чувствую ступней – какое счастье! – и ноги у меня онемели до коленных чашечек. Но если дело будет продолжаться такими темпами, пройдет еще десять минут или больше, прежде чем микстура поразит мое сердце и другие жизненно важные органы.
Мне следовало принять дозу побольше. Полагаю, я просто струсил, когда не выпил все залпом.
Признаюсь здесь (для сугубо научных целей, если кто-нибудь когда-нибудь найдет мой дневник), что микстура описанного состава не только довольно сильно действует, но и довольно сильно одурманивает. Если бы этим темным ветреным вечером здесь находился кто-нибудь – кроме мистера Хикки и, возможно, мистера Мэнсона в королевском полубаркасе надо мной, – он увидел бы, что в последние минуты жизни я расслабленно качаю головой и улыбаюсь пьяной улыбкой.
Но я не рекомендую повторять сей экcперимент ни для каких целей, помимо медицинских – причем только в самом крайнем случае.
А теперь я хочу сделать настоящее признание.
В первый, и последний, раз за все годы врачебной практики я лечил пациента не в полную меру своих возможностей.
Я говорю, разумеется, о бедном мистере Магнусе Мэнсоне.
Мой первоначальный диагноз касательно двух пулевых ранений являлся ложью. Да, действительно, пули были малого калибра, но, надо полагать, крохотный пистолет был заряжен значительным количеством пороха, ибо обе пули, как мне стало понятно в ходе первого же осмотра, пробили слабоумному великану кожу, слой мышечной ткани и стенку брюшной полости.
После первого же осмотра я знал, что пули находятся либо в желудке, либо в селезенке, либо в печени, либо в другом жизненно важном органе мистера Мэнсона и что его жизнь зависит от тщательного обследования и срочной операции по удалению пуль.
Я солгал.
Если ад существует – во что я больше не верю, ибо эта Земля с некоторыми обитающими на ней людьми сама по себе является адом, достаточно страшным для любой Вселенной, – я буду заслуженно низвергнут в самый нижний круг оного.
Но мне все равно.
Должен сказать, в груди у меня похолодело и пльцы… пАлцы тоже холодеют.
Когда окло мсца назад РЗзбушвалас пурга, я взблагдрил Бга.
Тгда кзалсь, что мы и впрвду сумем дбратся до лагеря. Казалсь, что мистер Хикки победил. Мы находлись – мне кажтся – менее чем в двдацти млях отт лагеря и преодлевали 3 или 4 миили в день при хршей погде, кгда рзразлась првая зтяжная снжная буря.
Если Богг сущствует… я… блгадрю Тбя, миллый Боже.
Снег. Тьма. Ужаснй ветр день и ноч.
Даже те, кто мгли хдить, болше не мгли тщщить сани и брсили упрж. Палатки пвалило ветрм, потом унессло проч. Темпратура упала до мнус 50.
Зима ударила как молотт Божего гнева, и мистру Хиики ничеего не оствалось, кроме как натянут брезентвые плотнищща по бртам своего крлвского полбаркса и перстрелять пловину людей, чтобы накрмит дргую полвину.
Некоторые убжали в пргу и умерли.
Некотрые остались и были зстрелены.
Нктрые Замрзли досмрти.
Нктр ссъели другх и всеравно умрли.
Мистер Хикки и митсер Мэснсонн сидят там в свое лодке на ветру. Я незнаю наверное, но думаю, что мисстер Мэнсин ужже умер.
Я убил его.
Я убл людей, ктрых оставл в лагре Спасения.
Мне так жаль.
Мне так жаль.
Всю свою жзнь, мой брат знает, какбы мне хотелсь, чтобы мойбрат был здес сечас, Тмасс знает, всю свою жзн я лбил Платона и Диалоги Сократа.
Как в случае с вликим Сокатом, толко я совсем невликий, яд, вплоне мной заслужженый, рспространяется помоему телу, и члены мои немеют м мои пльцы – пальцы хрурга – деревенеют и
Как рад
Напсл запску, сечас приколтую к моей грудди
СЪЕШТЕ БРЕННЫЕ ОСТАНКИ
ДОКТРА ГАРРИ Д. С. ГУУДСЕРАКОЛИ
ВА М УГГОДНО
ЯДД ВЭТИХ КОСТЯХ
И ПОЛТИ УББЪЕТ ИВАС ТОЖЕ
люди в ла Спасе
Томнас, если мой днвник найду и прочита
Мне очень жаль.
Я сделал все, что мог но так и не
Раны митсера Мснсна Я НЕ РАСКА
Да храни Бг ЛЮде
59
Хикки
Юго-восточный мыс острова Кинг-Уильям
18 октября 1848 г.
В какой-то момент в последние дни или недели Корнелиус Хикки осознал, что он уже не король.
Теперь он стал богом.
На самом деле – он еще не убедился окончательно, но сильно подозревал и был почти уверен – Корнелиус Хикки стал Богом.
Все умерли, но он остался в живых. Он больше не чувствовал холода. Он больше не чувствовал голода или жажды – тем более былой потребности в утолении голода и жажды. Он хорошо видел в темноте ночей, становившихся все длиннее, и ни метель, ни воющий ветер не служили помехой для его зрения и слуха.
Простым смертным понадобилось соорудить брезентовый навес у борта лодки, когда палатки изорвало и унесло ветром, и они жались под ним друг к другу, словно овцы, повернувшись задницами к ветру, пока не умерли, но Хикки чувствовал себя прекрасно на своем высоком троне на корме полубаркаса.
Когда по прошествии трех с лишним недель вынужденной стоянки (метели, ветра и стремительно крепчающие морозы не позволяли продолжать путь) его упряжные животные начали скулить и просить пищи, Хикки спустился к ним, как бог, и они получили свои хлебы и рыбы.
Он застрелил Стикленда, чтобы накормить Сили.
Он застрелил Данна, чтобы накормить Брауна.
Он застрелил Гибсона, чтобы накормить Джерри.
Он застрелил Беста, чтобы накормить Смита.
Он застрелил Морфина, чтобы накормить Оррена… или, возможно, все было наоборот. Хикки больше не считал нужным хранить в памяти такие мелочи.
Но теперь все, кого он столь великодушно накормил, умерли и лежали там, окоченелые, намертво вмерзнув в свои шерстяные спальные мешки или скрючившись на льду в жутких позах предсмертных судорог. Возможно, они просто надоели Хикки, и он пристрелил и их тоже. Он смутно помнил, как неделю или две назад, когда сам еще нуждался в пище, вырезал отборные куски из трупов мужчин, которых застрелил, чтобы накормить остальных. Или, возможно, просто из прихоти. Он не помнил подробностей. Они не имели значения.
Когда снежные бури закончатся – а Хикки знал, что Он в любой момент может приказать пурге прекратиться, коли пожелает, – он, возможно, воскресит нескольких мужчин, чтобы они дотащили его и Магнуса до лагеря.
Проклятый врач умер – отравился и теперь лежал, окоченелый, в своей маленькой брезентовой палатке в нескольких ярдах от полубаркаса и общей могилы под брезентовым полотнищем, – но, если не считать легкого раздражения, Хикки предпочел оставить без внимания это досадное событие. Даже боги страдают разными фобиями, и Корнелиус Хикки всегда панически боялся ядов и всяких инфекций. Бросив на Гудсира единственный взгляд от входа в палатку – и всадив в труп единственную пулю, дабы удостовериться, что чертов лекарь не притворяется мертвым, – новый бог Хикки попятился и оставил в покое отравленное существо и его заразный брезентовый саван.
Магнус на протяжении нескольких недель безостановочно скулил и жаловался на своем излюбленном месте на носу лодки, но вот уже день или два хранил странное молчание. В последний раз он пошевелился во время короткого затишья между метелями, когда тусклый свет зимнего дня освещал полубаркас, занесенный снегом брезентовый навес рядом с ним, низкий холм, на котором они находились, берег к западу и бескрайние ледяные поля за ним: он открыл рот, словно собираясь обратиться с какой-то просьбой к своему любовнику.
