Приручить Сатану - Софья Бекас
Ева вышла из заброшенного дома и пошла обратно в парк. Она не хотела оборачиваться назад: всё прошлое казалось ей в тот момент каким-то очень далёким смутным сном, который был вовсе и не с ней, словно она вдруг смогла вернуться назад и посмотреть на себя со стороны. «Что же это, — подумала Ева, огибая большой толстый тополь, — совсем ничего не остаётся? Стараетесь сделать вид, как будто ничего не было… Но ничего уже не будет, как раньше. Вы меня больше не обманете, друзья мои… Странные чувства: вроде всё прошло так быстро — глазом не успела моргнуть, а как задумаешься, так долго… Всё кануло в небытие, а я осталась одна. Одна во всём этом живом, прекрасном, человеческом мире, в котором мне больше не место».
Ева не заметила, как поднялась на высокий холм. Маленькая, старая, полуразвалившаяся часовенка, такая же одинокая, как и она, белой свечкой стояла на этом холме и скрипела приоткрытой дверью, приветствуя давнюю знакомую и приглашая войти внутрь. «Лишь здесь всё, как прежде, — подумала она, заходя. — Ан нет, не всё, — когда глаза привыкли к полумраку, Ева увидела широкую длинную трещину, упавшую с потолка на пол, как молния. Старые белые камни ещё больше покрылись плесенью, обветшали и в любой момент грозились упасть и раздавить собой редкого гостя. Иисус всё так же спокойно смотрел на неё из-за едва тлеющего огонька свечи, только дерево иконы потускнело и потемнело, и оттого глубокие чёрные тени на лице Христа казались ещё глубже и чернее. — Время не жалеет только живых, а мёртвым уже всё равно… Что я здесь делаю? Зачем я здесь? Чтобы попрощаться? Да, наверное, чтобы попрощаться… Как странно… Правду говорят: история имеет свойство повторяться, и время в ней — заколдованный круг… Да что за мысли-то такие? Никогда таких не было в голове… Но раньше я никогда и не оставалась сама с собой, раньше со мной всегда был страх… А теперь я одна. Наедине. Есть только я и мои мысли, а остальное неважно, во всей этой огромной вселенной есть только я… Почему-то не страшно. Эх, Кристиан… Легенды не врут, и иконописцы правдоподобно отражают твой лик кистями и красками, но, поверь, никто и никогда не узнает тебя среди толпы. Так уж устроены мы, люди: есть мечты, которые должны оставаться мечтами, и есть вера, которая должна оставаться верой. Увидь люди тебя воочию, кто знает, они, быть может, перестали бы в тебя верить».
Ева как в замедленной съёмке потянулось рукой к иконе. Она ласково коснулась кончиками пальцев каменной кладки рядом с пропахшим ладаном деревом, и замогильный холод прошёлся током по её коже прямо к самому сердцу; Ева испуганно отпрыгнула, ощутив под рукой вместо ожидаемой морозной влаги и слизи что-то страшное и мёртвое, как будто кто-то чуждый этому миру вдруг дохнул на неё оттуда, из-за невидимой стены. Наверху что-то глухо хрустнуло; Ева выскочила из часовенки, и пара тяжёлых камней, не выдержав груз времени, рухнула туда, где только что стояла девушка, похоронив под собой и свечку, и икону, и всё то, что было до этого в мире хорошего и прекрасного.
Через два часа Ева вернулась домой и, опустившись на кровать, глухо зарыдала.
Глава 40. Безвременство
Она полюбила зло, а он не устоял
перед её добром.
Прошло ещё четыре месяца. Над городом повис сухой, холодный октябрь, пронизывая до костей колючим, пришедшим с севера ветром и кусая кожу своим морозным воздухом. Ева бессмысленно бродила по бесконечным столичным улицам, невидяще скользя пустым взглядом по незнакомым лицам, и ни о чём не думала. Да и о чём ей было думать? Всё, что раньше занимало её голову, все мудрые мысли и глубокие чувства, было пережито не один раз, изношено буквально до дыр и проедено временем.
Ева остановилась посреди дороги и посмотрела в начало улицы. Там, над серыми угловатыми линиями домов, казавшихся такими близкими и далёкими одновременно, занимался холодный, морозный, октябрьский день, остающийся в лёгких приятным запахом прели. Нет, это был не рассвет, часы на вокзальной башне жестоко показывали близость вечера, но позднее осеннее солнце только высовывалось из-за густой пелены облаков, не сходивших с городского неба которую неделю, как будто не выдерживало собственную тяжесть и едва ли имело силы двигаться. Ева, чувствуя себя так же, как это ленивое уставшее солнце, опустилась на каменную кладку какого-то забора.
На ней не было ничего, кроме лёгкого летнего платья и старых туфель, повидавших на своём веку и горы, и город, и даже Сатану. Прохожие, текущие бесконечным потоком по улице, укутанные в пальто и куртки, бросали на неё удивлённые взгляды, но Ева их не замечала и не чувствовала: холодом осени она хотела заглушить сердечный холод, в сравнении с которым даже январский мороз показался бы ей тогда тёплым майским ветром. «Как сердце болит, — подумала Ева, прислоняясь затылком к холодной каменной кладке, и эта мысль прозвучала в её голове так громко, как будто это ночью вдруг прозвенел колокол. — Неужели человеческое сердце может любить так сильно? Разве это не что-то величественное, могущественное, сотворённое не смертным? Разве
