Артур Мэйчен - Великий бог Пан

«Скоро я вам скажу. Но на этом моя история не заканчивается. Она завершилась экстраординарным образом. Посмотрите на эту маленькую изящную рукопись. Как видите, она поделена на страницы. Меня забавляет то кокетство, с которым она перевязана красной ленточкой, почти как юридический документ, не правда ли? Пробегите по ней глазами, Остин. Это отчет о развлечениях миссис Бомон с ее избранными гостями. Человек, написавший его, ушел из жизни, и я не думаю, что от старости. Врачи говорили, что он, должно быть, подвергся какому-то серьезному нервному потрясению».

Остин взял рукопись, но так и не прочел ее. Листая страницы наобум, он заметил какое-то слово и фразу, следовавшую за ним. У него защемило сердце, побелели губы и по его вискам, как вода, заструился холодный пот. Он отбросил бумагу.

«Заберите это, Вилльерс, никогда не упоминайте об этом снова. Неужели вы сделаны из камня? Страх и ужас перед самой смертью, ощущения человека, стоящего на темной скале в прозрачном утреннем воздухе, когда его сердце бешено колотится, когда в его ушах раздается колокольный звон, и он ожидает дикий раскат грома — ничто в сравнении с этим. Я не буду это читать, иначе никогда не смогу заснуть».

«Что ж, я представляю, что вы там нашли. Да, это весьма жутко, это старая история, старая тайна, появившаяся в наши дни, и она происходит на темных лондонских улицах, а не среди виноградников и оливковых садов. Мы знаем, что случилось с теми, кому довелось увидеть Великого бога Пана. Мудрые знают, что все символы — это образы чего-то сущего, а не вымысла. Бог Пан — это изысканный символ, под которым люди издревле скрывали свое знание о наиболее ужасных, наиболее сокровенных силах, лежащих в основе всех вещей. Это силы, перед которыми человеческие души темнеют, увядают и умирают, как погибают и обугливаются под воздействием электрического тока их тела. Эти стихии нельзя называть, нельзя говорить о них, нельзя представлять, иначе как под символическим покровом — в виде иносказания, которое некоторым из нас является в странном, поэтическом воображении, а большинству — в глупых сказках. Но вы и я во всех этих событиях узнали нечто ужасное. То, что обычно скрывается в тайне, проявилось в человеческой плоти. То, что не имеет формы, само приобрело ее. Ах, Остин, как это могло произойти? Как получилось, что солнечный свет не отворачивается и не темнеет перед этим, а почва не плавится и вскипает под таким грузом?»

Вилльерс прошелся по комнате, и капельки пота выступили на его лбу. Остин в течение некоторого времени молча сидел, и Вилльерс заметил, как он изобразил какой-то знак на груди.

«Я повторяю вам, Вилльерс, вы никогда не войдете в этот дом. Вы не выйдете из него живым».

«Остин, я выйду из него живым — я и Кларк».

«Что вы имеете в виду? Вы не можете, вы не осмелитесь…»

«Подождите немного. Сегодня утром воздух был таким приятным и свежим, дул легкий ветерок, даже по этой мрачной улице, и я решил прогуляться. Пиккадилли простиралась передо мной чистой, яркой перспективой. Солнечные лучи пылали на каретах и трепещущих листьях в парке. Это было радостное утро, мужчины и женщины смотрели на небо и улыбались, по делам или праздно прохаживаясь туда-сюда. Ветер дул также беззаботно, как на душистых лугах.

Но, так или иначе, я вскоре покинул эту веселую суету и обнаружил, что медленно двигаюсь по тихой, унылой улице, где, казалось, не было никакого света и свежего воздуха, и где слонялись немногие пешеходы, которые в нерешительности застывали возле углов и арок. Я шел, едва представляя, где нахожусь и что здесь делаю. Но, как обычно в таких случаях, во мне пробудилось желание исследовать этот район дальше с неопределенной мыслью относительно достижения какой-то неизвестной цели. Так я изучал эту улицу, отмечая малое количество молочных лавок и дивясь несуразной смеси дешевых курительных трубок, черного табака, сладостей, газет, а также смешным песням, которые там и здесь доносились из маленьких проемов одиночных окон.

Думаю, что та холодная дрожь, что внезапно охватила меня, первой подсказала, что я нашел, что хотел. С тротуара я заметил и сразу остановился у грязного магазина, над которым висела поблекшая вывеска. Красные кирпичи двухсотлетней давности потемнели и стали черными, на окнах собралась пыль бесчисленных зим. Я увидел, что мне требовалось, но, наверное, прошло еще пять минут, прежде чем я успокоился и смог войти. Хладнокровным голосом и с невозмутимым лицом я попросил эту вещь. Но даже тогда в моих словах, видимо, чувствовалось волнение, так как старик, который вышел из задней комнаты и медленно возился среди своих товаров, странно посмотрел на меня, когда перевязывал пакет с покупкой. Я заплатил за то, что просил и стоял, наклонившись над прилавком, и испытывал странное нежелание забрать свое приобретение и уйти. Я спросил, как складывается его бизнес, и услышал, что торговля идет плохо и прибыль, к сожалению, падает. Теперь улица не такая, какой она была до того, как было отклонено движение. Это было сделано сорок лет назад, „еще до смерти моего отца“, добавил он.

Наконец, я вышел и двинулся очень быстро. В самом деле, это была очень заброшенная улица, и я с радостью возвратился к суматохе и шуму. Хотите посмотреть на мою покупку?»

Остин ничего не сказал, лишь слегка кивнул головой. Он по-прежнему выглядел бледным и изможденным. Вилльерс выдвинул ящик бамбукового стола и показал Остину катушку длинного шнура, нового и крепкого. На одном его конце была петля.

«Это лучшая пеньковая веревка, — сказал Вилльерс, — такая, как ее делали во времена старой торговли, как сказал мне продавец. Здесь не больше дюйма джута от одного конца до другого».

Остин твердо сжал зубы и посмотрел на Вилльерса, постепенно становясь все белее.

«Вы не сделает этого, — наконец, пробормотал он. — Вы не запятнаете свои руки кровью. Боже мой! — воскликнул он с внезапной страстью, — уж не имеете ли вы в виду, Вилльерс, что вы сами станете палачом?»

«Нет. Я предложу Элен Вогэн выбор и оставлю ее наедине с этой веревкой в закрытой комнате на пятнадцать минут. Если, когда мы войдем, она будет жива, я вызову ближайшего полицейского. Это все».

«Мне нужно сейчас же уйти. Я не могу оставаться здесь больше, я этого не вынесу. Доброй ночи».

«Доброй ночи, Остин».

Дверь за ним закрылась, но через мгновение спустя у входа снова появился мертвенно бледный Остин.

«Я забыл, — сказал он, что мне тоже есть кое-что рассказать вам. Я получил письмо от доктора Хардинга из Буэнос-Айреса. Он пишет, что ухаживал за Мейриком в течение последних трех недель перед его смертью».