Сьюзан О'Киф - Чудовище Франкенштейна

Сегодня я встретил священника. Он решил, что увидел Дьявола.

Около полудня я подумал, что последние похороны закончились, последние плакальщики ушли, и выбрался из укрытия. Но священник был еще здесь. Он рухнул в кусты рядом с церковью и стоял там на коленях, содрогаясь от рвоты. Наверное, гондольер счел, что на воде священнику станет дурно и что лучше ему вернуться, когда пройдет тошнота.

Священник выпрямился, вытер рот и обернулся. Заметив меня, он побледнел и сильно зажмурился.

— Больше ни капли, милостивая Мадонна, клянусь! — пробормотал он.

Я грубо схватил его за сутану и прислонил к церкви.

— Сколько раз ты уже давал это обещание? Только на этой неделе?

— Каюсь: не сосчитать… Но теперь-то уж… — Он открыл глаза: хоть взгляд был затуманен, в нем читалось странное смирение. — Неужели конец? Ты пришел за мной. Слишком поздно давать обещания. За мной явился Дьявол.

Я уселся на корточки и рассмеялся. Мне понравилась эта мысль. Зачем быть ничтожной ошибкой природы, если можно стать самим Сатаной?

— Что ж. — Я вошел в роль. — Ты был скверным человеком и еще более скверным священником.

Он кивнул.

— Но, несмотря на это, ты уповаешь и даже, возможно, втайне веришь, что заслуживаешь прощения.

Сложив руки на груди, он спросил:

— Способен ли Дьявол на сострадание?

Он подполз ко мне и вцепился в ногу. Вид его бледной как мел потной кожи внушал жалость, смесь запахов перегара и рвоты — омерзение. Я оттолкнул его.

— А если бы я сказал, что я не Дьявол?

Его одурманенный мозг попытался осмыслить мои слова.

— Кто же ты? — прошептал священник. Он схватил меня за руки: одна из кистей оказалась больше, грубее и темнее другой. Я был лишен всякой симметрии.

Большими пальцами священник провел по рубцам вдоль моего запястья.

— Как будто…

Он сглотнул, в горле у него булькнуло.

— Как будто что?

— Ты… спасся?

— Ты хочешь сказать: в лоне Церкви?

— Нет, спасся во время жуткой катастрофы, и… — он показал на мои такие разные руки, — и тебя залатали останками тех… кому повезло меньше? Чудо медицины, так?

Я медленно, злобно улыбнулся и покачал головой:

— Нет, таким сотворил меня мой нечестивый отец. Я никогда не был младенцем, ребенком и юношей — словом, никогда не был человеком. — Я снова решил пошутить. — Быть может, я бог? Как Афина, вышедшая во всей красе из головы Зевса?

Священник отпрянул и наскоро перекрестился. Он уже отчасти смирился с тем, что его заберет Дьявол, и хотя боялся, но в то же время ожидал этого. Однако остаться на земле и беспомощно стоять передо мной — совсем другое дело. Священник закрыл глаза руками: пока он молился, сквозь пальцы у него текли слезы.

— Господи, неужели в бесконечном Своем сострадании Ты не смилуешься над таким грешником, как я?

Эти слова я и сам не раз шептал по ночам. Я ударил его по лицу. Он упал на землю и закрыл руками голову. Пока он лежал, съежившись от страха, я спрыгнул с причала. Я дождался в воде гондольера, который забрал бессвязно бормотавшего пьяницу с острова.

6 июня

Остаток вчерашнего дня и всю ночь я не смыкал глаз и бродил между могилами, будто неприкаянный вурдалак, выискивающий новую жертву.

«Женщина мертва! И если они были вместе, она заслуживала смерти!»

Слова Уолтона прожгли мою загрубевшую плоть насквозь: она заслуживала смерти, поскольку приняла неприемлемое, сжалилась над безжалостным, оживила мертвеца.

Неужели своей добротой Мирабелла загубила собственную душу? Бог двулик: он исполнен любви и всепрощения, но при этом пылает гневом и осуждением. Он сам не знает себя. Что уж говорить о людях? Как только они не сходят с ума, пытаясь смириться с этой загадкой? Их бог похож на Уолтона, вечно разжигающего мой погребальный костер, тогда как Мирабелла неустанно гасит его своими слезами.

За этими словами стоит единственная истина: либо повинуясь собственной злой воле, либо будучи орудием мстительного Господа, Уолтон убил Мирабеллу. Но ее настоящий убийца — я, настоящий Дьявол.

Даже Остров мертвых не станет моим пристанищем. Пусть волны унесут меня в темную даль.

10 июня

Целыми днями — лишь мрачные мысли.

Уолтон.

Уолтон в начале, Уолтон в конце, Уолтон всегда.

Он непременно навлечет на себя то, что давным-давно погубило Франкенштейна, а теперь и меня: смерть любимого человека. Письмо, найденное в комнате Уолтона, написала его сестра — миссис Маргарет Уинтерборн из Таркенвилля, что в Англии. Я разыщу ее и всех, кем он дорожит, и уничтожу их, точь-в-точь как я поступил с отцом, а Уолтон — со мной. Когда он получит известие об этой лавине трагедий, то примчится домой, зная, что лишь я один способен на такое.

Он вернется домой, чтобы встретить там свою смерть.

Я скалюсь под стать окружающим черепам. Здешние могильщики не слишком усердны и часто бросают лопаты, не закончив работу, если похорон в этот день больше не намечается. Я без труда собрал десяток черепов и расставил их рядами, будто они были немыми слушателями моих тирад.

Жестом обращаясь к своим ухмыляющимся друзьям, я говорю вслух:

— Если кто-нибудь осуждает меня, пусть скажет!

Гробовое молчание.

Часть вторая

Дувр,

1 октября 1838 года

Быстро он тучи собрал и море до дна взбудоражил,В руки трезубец схватив. И разом воздвигнул порывыСамых различных ветров и тучами землю и мореГусто окутал. Глубокая ночь ниспустилася с неба,Евр столкнулись и Нот, огромные волны вздымая,И проясняющий небо Борей, и Зефир быстровейный.У Одиссея расслабли колени и милое сердце,В сильном волненье сказал своему он отважному духу:«Горе несчастному мне! О, чем же все кончится это?Страшно боюсь я, что всю сообщила мне правду богиня,Мне предсказавши, что множество бед претерплю я на море,Прежде чем дома достигну. И все исполняется нынче.Сколькими тучами вдруг обложил беспредельное небоЗевс! Возмутил он все море, сшибаются яро друг с другомВихри ветров всевозможных. Моя неизбежна погибель!»[6]

Добравшись до берега, Одиссей поспешил дальше, а я взялся за перо.

Еще совсем недавно я был во Франции — в порту Кале, где Ла-Манш у́же всего. Я стоял на самом верху мыса Гри-Не за городом и смотрел на пролив. Туман был чересчур густой, и сквозь него ничего нельзя было разглядеть. Но мне все же мерещились вдалеке отвесные белые скалы Дувра — еще более плотное белое марево за пеленой тумана.