Яцек Пекара - Молот ведьм

— Вот дерьмо, — произнёс бесцветным голосом Шпрингер, но его слова услышал, видимо, только я, поскольку рёв толпы заглушил всё. Тем не менее, сложно было не согласиться с этим, столь лапидарным описанием ситуации. Бургграф раскашлялся и покраснел лицом, будто его сейчас хватит удар, а Рита захлопала в ладоши.

— Невиновен, — крикнул кто-то из толпы. — Он невиновен!

— Бог так хочет! — откликнулся кто-то другой. Чего хочет Бог, не простолюдинам судить, тем не менее, ситуация стала вполне интересной. Бургграф кончил кашлять и сейчас жадно пил вино, и красная струя текла по всем его подбородкам. Он отдал кубок лакею и повернулся ко мне.

— Что мне делать? — спросил громким шёпотом.

Я лишь развёл руками, поскольку это было не моё дело.

— Пусть его повесят ещё раз, — радостно подсказала Рита, а Шпрингер прошипел, услышав её слова.

— Не годится, — тихо сказал он. Толпа явно разделилась в своих мнениях. Одни требовали продолжения казни, другие кричали, что приговорённый, видать, невиновный, или, что Бог простил ему грехи. Также я слышал насмешливые возгласы в адрес палача. Златорукий талант тоже их услышал, так как я видел, что его лицо покрылось багряным румянцем. Нечего сказать, вся ситуация была для него, словно пощёчина. Он вступил в оживлённую дискуссию с подмастерьями и даже на одного замахнулся, но слыша смех толпы зевак, убрал руку. Встал на краю помоста, поглядывая в нашу сторону. Как и все знал, что сейчас всё зависит от бургграфа.

— Ведь я не могу отпустить убийцу, Мордимер, — шепнул Линде, а потом поднялся с кресла. Поднял руку в знак того, что хочет говорить. Толпа затихла, и все в напряжении ждали слов бургграфа.

— Почтенные горожане, — выкрикнул Линде. — Для нас удачно сложилось, что с нами, здесь, оказался знаток законов и обычаев, почтенный магистр Инквизиции из Хез-хезрона, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа. Он скажет нам, что мы должны сделать, дабы остаться в ладу с законом и обычаем. Я был зол. Я был страшно зол на Линде за то, что он вмешивает меня во весь этот цирк. Но я встал, так как бургграф указывал на меня рукой. Видел зловредную усмешку на губах Риты.

— Закон и обычаи святы, — произнёс я сильным голосом. — А в данном случае обычай говорит ясно: приговорённый может быть освобождён, если судья, который его приговорил, отменит своё слово. Если же будет настаивать на его смерти, казнь следует повторить. И вспомните, о чём гласит Писание: Ибо мы не сильны против истины, но сильны за истину. — Я сел обратно.

— Нечего сказать, спасибо вам, магистр, — едко произнёс бургграф, — за ясное и простое толкование закона.

По-моему, толкование как раз и было ясным и простым, но сейчас решение оставалось за бургграфом. Или он действительно думал, что я буду аж таким идиотом, что переложу его на себя? В наши времена никто не обращал внимания на дев, забрасывающих готовых к казни преступников белыми платочками (так как означенных девиц можно было нанять в каждом доме платных утех за небольшую сумму), но обрыв верёвки — дело, несомненно, серьёзное. Редкий случай, вызывающий обоснованные подозрения в проявлении чуда и знака воли Божьей. Хотя, по мнению вашего покорного слуги, если бы хоть половина явлений, называемых плебсом чудом, была им действительно, то у Господа Бога Всемогущего других бы дел не оставалось, кроме как творить чудеса.

— Может это чудо? — спросил Шпрингер, будто прочитав мои мысли.

— Чудом является то, что солнце встаёт утром и заходит вечером. Чудо совершается ежедневно во время святой мессы, — ответил я. — Но не спешите называть чудом что-то, что может быть всего лишь случаем.

— Разве Господь не правит также случаями? — быстро спросила Рита.

— Господь правит всем, — ответил я, склоняясь к ней. — Только учтите, что даже если велел оборваться верёвке, то объяснений этому явлению может быть много. Например, такие: чтобы мы не обращали внимания на мелочи, а добросовестно исполняли закон, согласно с тем, что гласит Писание: Любите справедливость, вы, судьи земли. Разве это Божье поручение не важнее достойного сожаления инцидента с обрывом верёвки? Разве нельзя предположить, что Господь именно сейчас подвергает испытанию нашу веру в справедливость и проверяет, как сильно мы способны её защищать?

— Значит повесить его? — хмуро спросил бургграф.

— А если Господь даёт нам знак, говорящий: вот человек невиновный? — спросил я. — Или иначе: вот человек виновный, но я его уготовал для высшей цели и желаю, чтобы он жил для славы моей?

— Вы меня ужасаете, магистр, — произнёс бургграф, помолчав.

Я даже не улыбнулся. Сейчас у него было лишь предощущение того, с чем нам, инквизиторам, приходилось сталкиваться каждый день. Имея при этом полную уверенность, что мы никогда не постигнем Божьих замыслов. Впрочем, что ж, мой Ангел сказал некогда, что все мы виновны, а вопрос лишь во времени и мере кары. Я горячо надеялся, что моё время наступит не скоро, а кара не будет слишком суровой. Но помните, вину можно найти в каждой мысли, в каждом поступке и каждом бездействии.

— То есть пятьдесят на пятьдесят, что выбор окажется верным? — спросил Шпрингер. А если сто на сто, что неверным? — хотел я ответить, но сдержался. Я не собирался вести теологические дискуссии, тем более, что Господь создал меня не мозгом, а только орудием. Я лишь дерзал питать надежду, что в этом качестве полезен для Его планов.

— Вешайте! — пискливо крикнула Рита, а бургграф вздрогнул, будто уколотый булавкой. Он встал и поднял руку, а на площади снова наступила тишина.

— Почтенные горожане, — произнёс он. — Рассудите в своих умах и сердцах, а нашёл бы я слова объяснения для семей жертв? Чем бы я оправдал моё помилование перед отцами, братьями и матерями этих несчастных девиц? Что бы они сказали, увидев преступника, свободно разгуливающим в блеске дня? Да свершится закон, — он возвысил голос. — Вешайте!

Златорукий талант из Альтенбурга просиял. Вот и получил возможность загладить плохое впечатление от начала экзекуции, а также надежду, что ошибки ему не будут помнить. Он кивнул подмастерьям, и те подхватили приговорённого под руки. Конечно, следовало поменять верёвку, а это заняло какое-то время. На этот раз палач проверял её ещё тщательнее, чем в прошлый. Каждое волокно изучал так заботливо и так нежно, как будто касался любимой. И несмотря на это — я вас удивлю, любезные мои? — верёвка оборвалась во второй раз. Ещё быстрее, чем в первый. Палач от впечатления просто сел на задницу и спрятал лицо в ладонях, а на площади наступила поразительная тишина, которую нарушали только хрип и кашель лежащего приговорённого.