Проходите, раздевайтесь - Людмила Станиславовна Потапчук
А матрешка стояла поодаль и не подходила к ним. И я понял, что просто не могу сейчас к ней не подойти.
И я подошел и сказал ей, что меня зовут Иван, потому что первому представиться – это вежливо. И она немного дернула круглым своим плечом и сказала:
– Руслана.
Мне почему-то понравилось, что она Руслана.
И я сказал:
– Ты, конечно, красивая, но я не понимаю, для чего ты так красишь свое лицо.
Она дернула плечом еще раз и немного раздраженно ответила, что ничего не красит и вообще косметикой не пользуется.
Мне это было удивительно, но приятно. И я не знал, что еще ей сказать, и поэтому сказал:
– Хорошо.
И отошел, и стал смотреть на нее издали.
Мне было приятно на нее смотреть.
В конце концов, она не виновата, что природа одарила ее столь обильно.
И я все смотрел на нее, а потом мне пришло вдруг в голову, что неприлично рассматривать человека, словно картину в музее, потому что человеку от этого может стать не по себе. Мне, например, не по себе, когда на меня очень долго смотрят. И я стал смотреть в сторону коридора, а на Руслану посматривал только иногда.
И вскоре я увидел этого необычного ребенка.
Мне, если честно, все дети не особенно нравятся, и я не могу себе представить такой ситуации, в которой я бы захотел, чтобы у меня самого родился ребенок. Возможно, это исключительно потому, что я сам еще не окончательно вышел из невзрослого возраста. И, тем не менее, мне очень неприятно думать о том, что какой-то маленький, шумный и непредсказуемый человек будет от меня зависеть и все время от меня чего-то требовать.
Маленькие дети меня немного выводят из равновесия.
Но этот ребенок был еще хуже, чем другие дети. Он вел себя тихо, но, мне кажется, было бы лучше, если бы он шумел или даже плакал. Что-то в нем было совсем не детское, и это было неправильно и сильно раздражало. Он медленно шел по коридору и немного шаркал ногами, как маленький старик, и смотрел прямо на меня, и даже не моргнул ни разу, как мне показалось. Он шел ко мне, шел на меня, и глаза его смотрели мне в лицо, и они были похожи на два дула огнестрельного оружия. Я видел в кино, как одни люди прицеливались в других из оружия, и видел, как выглядит это страшное круглое отверстие, из которого должна вылететь пуля. Круглое, пустое и темное. Вот такие были глаза у этого ребенка. И я весь оцепенел и тоже стал смотреть на этого ребенка не мигая, только совсем с другими чувствами, чем когда раньше я смотрел на Руслану. А ребенок все шел, и я видел его все ближе и увидел, что кожа у него на лице шершавая и желтоватая, а еще под глазами и на щеках у него маленькие морщинки, которых не бывает ни у каких детей, которые бывают у людей пожилых и немного уже старых.
И мне стало так страшно, что я как будто заледенел весь внутри. И я сначала так и сидел заледеневший, а потом мне стало еще страшнее, и я одним прыжком отскочил от него – и нечаянно врезался в Дарью.
Разумеется, Дарье это не очень понравилось. Разумеется, она сообщила мне, что я придурок и косой, и сделала это не тихо. И бабушка хвостатого тоже дернулась и сказала: «Ах ты мамочки мои». А хвостатый ничего не сказал, только посмотрел на меня, как дикий.
И тут Дарья увидела этого ребенка. И вся сразу стала улыбаться, как будто в жизни не видела ничего милее. И сказала ему: «Привет, малышка!»
Дарья. Волчонок, конфеты и полиция
О, говорю, малышка, привет, ну ты как?
А она только глядит волчонком. Потом еще начинает пальцем ковырять зеленое у себя под носом.
Вот честно, первый ребенок в моей жизни, который со мной не контачится. Обычно они на меня гроздьями лезут. Ну ладно, ок, придется, думаю, прибегать к запрещенным приемам, раз такое дело.
А как, говорю, насчет еще одной конфеты? Или ты уже конфетами наелась?
О, сработало! Смотрит на меня своими волчачьими глазами, смотрит, ручку протягивает – типа, давай, раз обещала, чего смотришь.
А ты хитрая, говорю. За просто так тебе, значит, конфеты? А ты мне что? Нет, давай так: ты мне говоришь, как тебя зовут, а я уж тебе тогда конфету. Должна же я знать, кого конфетами кормлю.
Девчонка тогда ручку убрала, глаза в пол и начала топтаться. Легонечко так топает и еще покачивается вправо-влево, сандалики на ней какие-то пыльно-серенькие, по полу тюкают. И вроде это и забавно, мелкие вообще иногда такие прикольные, но тут и не забавно совсем.
Потом раз – замерла, глаза на меня, ручку опять вперед и говорит:
– Зида.
Ух ты, ничего себе у тебя имя, говорю, я таких и не слышала никогда.
И ведь вру внаглую. Потому что я как услышала – Зида, так у меня как кольнет что-то внутри, как шипом: откуда-то я такое знаю, кого-то точно так звали по-дурацки, но вот кого – убейте меня, не помню. Зида. Страшно что-то знакомое.
И, главное, эта Поэтусова бабка тоже на имя шарахнулась. То есть от имени шарахнулась. Как дернется в сторону, не хуже Андроида. И забормотала опять свое: заложный, говорит, это заложный. Только теперь не в тетку дербанутую пальцем тыкает, а в эту Зиду.
Ну совсем, думаю, некоторые уже в укулеле. Ей, бабке, как видно, очень нужен рядом кто-нибудь заложный. Тетка ушла – ладно, и девочка сойдет. Для сельской местности.
С другой стороны, нос у мелкой ведь и правда заложен, аж вон зеленый весь и припух. Когда у моих братьев такие припухшие сопливые носы, мать берет больничный и сидит дома, запихивает в них таблетки (в братьев, не в носы, конечно) и поит отварами. И, понятное дело, не дает им ходить вот такими зеленоносыми, они чистенькие
