Стивен Кинг - ОНО

Понятное дело, сыгрались не сразу, но к концу августа у нас в «Черном пятне» по выходным выступал свой небольшой диксиленд. Поддавал жару дай Бог. К осени дело пошло на лад, конечно, не мастера, но зато не пресно, ни на кого не похоже и, знаешь, звучало даже душевнее, как бы это сказать… — Отец взмахнул худой рукой.

— Искрометнее, — с улыбкой подсказал я.

— Вот-вот. Точно! — воскликнул он. — Искрометный диксиленд. Вскоре в наш клуб потянулся народ. Приходили гражданские из города и даже белые — солдаты с базы. По субботам и воскресеньям народу было не протолкнуться. Конечно, не сразу пошла о нас слава. Поначалу смотрели косо, но со временем популярность возросла.

Когда зачастили белые, мы стали на многое смотреть сквозь пальцы. Они приносили свою выпивку в коричневых сумках, причем такой крепости и такого качества, что даже напитки в злачных местах казались по сравнению с ними все равно что содовая. Приносили они и отличное шампанское, например «Чивас», его подают на теплоходах, в ресторанах первого класса. Нам надо было поостеречься и запретить проносить спиртное, но как запретишь: они же все-таки белые.

Как я уже говорил, мы были молоды и очень гордились своим клубом. И недооценили опасность. Мы, конечно, догадывались, что Мюллер и его компания знают о том, что происходит у нас в клубе, но вряд ли кто-либо представлял, что это вызовет у них такую ярость, доведет их до бешенства. Все они жили на Вест-Бродвее в роскошных старинных особняках викторианской эпохи, не далее четверти мили от нас; им было слышно, как негры наяривают «Блюз тетушки Хагар» и «Копаю я картошку». Но еще больше их бесило, что девчонки из города танцуют с неграми. Ведь в конце сентября к нам зачастили не только лесорубы и «феи» из баров. Было много молодежи, и не только из Дерри — приезжали из Бангора, Ньюпорта, Хейвена, из окрестных поселков. Ты бы видел, как отплясывали в «Черном пятне» студенты Мейнского университета со своими подружками, а когда мы научились играть «регтайм», они на радостях чуть было не разнесли клуб в тартарары. Конечно, формально клуб считался солдатским, но мы с семи вечера и до часа ночи держали двери открытыми для всех желающих. Толкотня была страшная. Танцзала как такового не было, так что из-за тесноты топтались на месте, пары задевали друг друга, но никто не жаловался.

Отец замолчал, отпил из стакана, затем продолжил рассказ. Глаза его заблестели.

— Конечно, рано или поздно Фуллер прикрыл бы нашу лавочку. Если бы нас разогнали раньше, не было бы стольких жертв. Пришли бы эти хмыри из муниципалитета и конфисковали бутылки. Кое-кому из нас, правда, не поздоровилось бы: угодил бы в каторжную тюрьму в Рае, в лучшем случае перевели бы в другую часть. Но Фуллер не торопился принимать меры. По-видимому, боялся того же, что и мы: если нас закроют, в городе некоторые поднимут крик. Мюллер больше к нему не наведывался, а майор, должно быть, побаивался сам ехать в муниципалитет на беседу с Мюллером. Он был трусоват, бесхребетный какой-то, хотя на словах бодрился, этакий орел.

К сожалению, закрыть нас не успели — так бы, по крайней мере, не было жертв. Нас спалили живьем — спалил «Белый легион». В начале ноября они пришли в своих белых балахонах.

Отец вновь замолчал, но не стал пить — только хмуро уставился в дальний угол палаты. Затем продолжил:

— Часть их проникла на базу через рощу со стороны Вест-Бродвея. Там в одном из домов они, по-видимому, собрались, переоделись в балахоны, взяли факелы. Другие подъехали на машинах по Риджлайн-роуд — иначе до базы не добраться. Прибыли на новеньком «паккарде», уже облаченные в свою униформу. Через КПП их пропустили.

Была суббота. Танцы в разгаре. В клубе собралось человек двести — триста. Эти типы приехали на бутылочного цвета «паккарде» — человек шесть — восемь. Да из рощи высыпала целая толпа. Большинство было уже в годах; иногда, вспоминая случившееся, я думаю: сколько же их, этих хмырей, на следующий день заболело ангиной, у скольких открылась язва. Они, поди, молодость-то свою забыли.

«Паккард» остановился на холме и дважды просигналил фарами. Из него вышли четверо и присоединились к толпе. У некоторых были двухгалонные канистры с бензином, и каждый держал факел. Один остался за рулем «паккарда». У Мюллера, между прочим, был «паккард». И, кстати, тоже зеленый.

Легионеры собрались позади клуба, зажгли факелы. Возможно, хотели только попугать. Мне все говорят о поджоге, но слышал я и такое мнение. Я все же думаю, что поджигать они не собирались — не хочется в это верить даже сейчас.

Вероятно, у кого-то из этих типов протек бензин на рукоять факела, когда он его зажигал. Он запаниковал и бросил горящий факел. Как бы то ни было, подошли они к нам с горящими факелами. Некоторые держали их высоко, иные даже размахивали ими, и с факелов слетала горящая пакля. Эти сволочи хохотали. Несколько человек бросили факелы в раскрытые окна кухни. Не прошло и минуты, как кухня заполыхала.

Легионеры, в остроконечных белых колпаках, кричали: «Выходи, черномазые! Выходи, черномазые!» Может, они хотели нас попугать, но я все же склонен думать, что они предупреждали нас о пожаре. Точно так же я не могу поверить, что это был предумышленный поджог, — не верится. Бросили для острастки факелы на кухню и, струхнув, закричали «Спасайтесь!»

Однако дело было уже сделано. В клубе стоял шум и гам. Веселились вовсю — ничего не слышали. Никто из нас и не подозревал, что случилась беда, пока помощник повара — им был в тот вечер Джерри Маккру — не открыл дверь на кухню. В то же мгновение в него угодил горящий факел. Вырвалось пламя, куртка Джерри сгорела мгновенно, вспыхнули волосы.

Я сидел с Тревом Доусоном и Диком Халлоранном у восточной стены. Поначалу мне показалось, что взорвалась газовая плита. Не успел я подняться со стула, как меня сбили, у двери началась давка: по моей спине прошло много ног — человек двадцать пять ринулись к выходу. Пожалуй, за все время пожара это единственный раз, когда я испугался не на шутку. Клуб горел, слышались визги и крики. Только попытаешься встать — снова придавят и по спине, как по мостику. Кто-то наступил мне огромным ботинком на затылок — в глазах заискрило. Так придавили, что нос уткнулся в свежепокрашенный пол. Грязь, вонь, не продохнуть, больно, а тут еще чихать начал. Опять пробежали, и прямо по позвоночнику. Потом, представляешь, лежу и вдруг чувствую: женский каблук впился в ягодицу. От такой клизмы взвоешь, на стенку полезешь. До сих пор болит.