Иннокентий Соколов - Бог из глины

На предпоследней ступеньке он сбросил мешающую одежду, оставшись в одних шортах, а потом, сделав последний шаг, остановился, рассматривая дверь. В своих мечтах он представлял ее обычной неказистой дверкой, но здесь она оказалась не такой. Эта дверь была огромной, или казалось таковой, быть может, потому, что сам он стал меньше. Сережка прислонился ухом к теплому дереву. Дверь мягко вибрировала, а еще за ней, Сережка услышал звуки солнечного лета…

Это ласковый ветерок играет листвой.

Это поют птицы в саду, приветствуя новый день. А прямо под раскидистой яблоней, на небольшом столике, бабушка уже расстелила ослепительно белую скатерть. Дедушка качается в кресле качалке, попыхивая трубкой, и сложенная газета покоится у него на коленях. Он, прищурившись, наблюдает, как неутомимая супруга расставляет тарелки.

Завтрак почти готов — останется вынести из летней кухни скворчащую, плюющуюся во все стороны кипящим жиром сковороду, на которой румянится жареная картошка с салом, в небесно голубой масленице томится сливочное масло, а в салатнице истосковался салат из свежих овощей.

Сережкина мама, с самого утра забралась в малинник, и уже успела насобирать полный таз крупных ягод. Она с трудом выпутывается из колючих зарослей малины, стараясь не исколоться.

— Сережка, ты где? Расставляй стулья, завтракать будем…

Дед ухмыляется в бороду — когда-то он сам был босоногим сорванцом, и помнит, как иногда тяжело выбраться из теплой постели, когда впереди целое лето, и нет необходимости куда-либо спешить.

А за забором уже заждались друзья, и зовут громким свистом, приглашая с собой, в мир вечного счастья…

Все это там, за дверью. Нужно только открыть ее, чтобы попасть в волшебный мир детства.

(Самое время малыш, сделай это, и не тревожься сомнениями. На этот раз все будет хорошо…)

Сережка, сопя, вставил ключ. Тот легко вошел в скважину.

Замок щелкнул, и гул, наполняющий коридор, прекратился в тот же миг. Сережка на мгновение замер, переполняясь надеждой, вспоминая давно ушедшие дни, отчего захотелось смеяться и плакать.

Но вместо этого, он набрал полную грудь воздуха, и закричал, радуясь обретенному счастью:

— Хей-хо!

А потом толкнул дверь, и вывалился в теплое, бесконечно длинное, пьянящее лето…

Эпилог

Такси остановилось у неприметной улочки, что отходила в сторону от дороги. Надежда рассчиталась с таксистом, и вышла из машины. Постояла некоторое время, примечая, как все изменилось со временем — кирпичная кладка заменила старые, растрескавшиеся, плохо крашеные заборы, не так давно вошедшие в моду чугунные ограды, скалились заостренными пиками, а вместо плебейского шифера сверкала металлом черепица. Впрочем, кое-что осталось без изменений — покосившиеся белые хаты без хозяев, они словно гнилые зубы торчали тут и там, проглядывая коричневой глиной сквозь облупившуюся побелку. Их унылый вид прекрасно вписывался в осеннюю картину — умирающая природа и брошенные, забытые дома, оставленные хозяевами, удел которых медленно разрушаться, оседая, разваливаясь комьями глины, под унылыми, монотонными дождями.

Надежда улыбнулась. Изменились не только места ее детства — в первую очередь изменилась она сама. Сейчас она мало напоминала ту озабоченную лишним весом толстушку, что возилась по хозяйству. Проклятая рыба не обманула — в той, другой Надежде, не было ни малейшего сходства с ослепительно красивой женщиной, что рассматривала осеннюю улицу сквозь солнцезащитные очки.

Той страшной июньской ночью она навеки распрощалась с собой прежней, чтобы начать новую жизнь. Первые дни она металась в бреду, лишь изредка приходя в сознание, чтобы рассмотреть мелькающие тени, в которых смутно угадывались силуэты родителей…

Ее обнаружили случайные прохожие — окровавленную, размазывающую слезы по разбитому лицу, в разорванном халате, она ползла, не разбирая дороги, ее цель была — не останавливаться ни на секунду, уползти как можно дальше от проклятого дома.

Она потеряла самое дорогое, что у нее было, и боль утраты, казалось навсегда останется шрамом на измученном сердце женщины, так и не ставшей матерью. Чуть позже, когда ей стало немножко легче, она равнодушно созерцала скудную обстановку палаты, погружаясь в холодное безразличие.

Больше месяца она провела в больнице, понемногу восстанавливая силы, наблюдая, как тает прежний облик — впервые она обнаружила это, когда самостоятельно спустилась в холл, где для ходячих пациентов, заботами администрации выставили небольшой телевизор, расставили стулья — каждый вечер у голубого экрана собиралась практически одна и та же компания, и Надежда сначала оробев, присела на краешек дальнего стула. Поерзав некоторое время, недовольно скривила носик — по телевизору передавали политическое ток-шоу, совершенно ей неинтересное, и Надя поспешила покинуть сообщество любителей острых дискуссий. Проходя по коридору, она невольно обратила внимание на зеркало, висящее на стене — оно отразило ее фигуру, но несколько иначе, чем привыкла Надежда. Подойдя к зеркалу, она некоторое время пыталась сообразить в чем же подвох — в нем отражалась она, и в то же время совершенно другая женщина. Возможно все дело в болезни, запоздало сообразила Надя и поспешила обратно в палату.

На следующий день, она снова стояла перед зеркалом, жадно всматриваясь в свое отражение — та другая женщина вновь явилась ей, и на этот раз Надежда даже сумела рассмотреть очертания ее лица. Затем все затуманилось, и Надежда почувствовала, как теряет опору. Подбежала нянечка, случайно проходящая мимо, и отвела наверх. После этого Надя обнаружила для себя новое хобби — каждый день он спускалась вниз, и жадно выискивала малейшее сходство с той незнакомкой — она гладила лицо, проводила руками по телу, пытаясь уловить изменения, что, так или иначе, происходили с ней. Персонал больнице провожал понимающим взглядом пациентку с лихорадочным взглядом, но Надежде было плевать — она стала терять вес, причем так стремительно, что вскоре пижама, ранее приятно обтягивающая тело, начала напоминать тряпку, которую по странному недомыслию следовало накидывать на плечи. Мать не сразу, но обратила внимание изменения в облике дочери, и однажды, озабоченно вздыхая, вытащила из сумки напольные весы.

Надя осторожно встала на них, зачарованно наблюдая за тем, как измерительный диск остановился в десятке делений от заветной цифры — если весы не врали, а делать это им не было никакого резона, она действительно похудела. Мать тут же схватилась за голову, и с удвоенной силой принялась восстанавливать утраченное — теперь в тумбочке оставалось все меньше и меньше свободного места от бесконечных передач, тем более, что у Надежды совершенно пропал аппетит, и все что она могла съесть за день — пару бутербродов, да стакан молока.