Клайв Баркер - Баркер К. Имаджика: Примирение. Гл. 37-62

— Огонь вернулся к тому, кто его послал.

Теперь в его глазах забрезжило понимание. Как бы ни были велики его мучения, боль от ее слов была еще сильнее.

— Он умер? — спросил он.

Она хотела было ответить, что надеется на это, но в последний момент сдержалась и молча кивнула.

— И моя мать? — продолжал Сартори. Конвульсии его прекратились, а голос стал ровным. — Я один, — сказал он совсем тихо.

В этих последних словах прозвучала такая бездонная тоска, что она отдала бы все на свете за возможность его утешить. Она не хотела прикоснуться к нему, опасаясь причинить боль, но, с другой стороны, не делая этого, она могла доставить ему еще большие страдания. С огромной осторожностью она дотронулась до его руки.

— Ты не один, — сказала она. — Я здесь.

Он не ответил на ее утешения — возможно, даже не услышал их. Мысли его были заняты другим.

— Я не имел права даже пальцем его трогать, — сказал он тихо. — Человек не должен поднимать руку на своего брата.

Не успел он выдавить из себя эти слова, как снизу донесся тихий стон, за которым последовал радостный крик Клема и исступленные вопли Понедельника.

«Босс! Босс! Босс!»

— Слышишь? — спросила Юдит.

— …Да…

— Кажется, ты рановато его похоронил.

Странный тик исказил его лицо, и лишь мгновение спустя она поняла, что это останки улыбки. Юдит подумала, что он радуется тому, что Миляга жив, но источник улыбки оказался куда более горьким.

— Меня это уже не спасет, — сказал он.

Он положил руку на живот и стал яростно мять обугленные мышцы. Тело его вновь забилось в судорогах, а на губах запузырилась кровь, и он поднес другую руку ко рту, словно желая скрыть это. Потом, как ей показалось, он сплюнул кровь в ладонь и протянул ей руку.

— Возьми, — сказал он, разжимая кулак.

Она почувствовала, как что-то упало в ее руку, но не отвела глаз от его лица, которое стало медленно поворачиваться в сторону круга. Еще до того, как взгляд его остановился, она поняла, что он больше никогда на нее не посмотрит. Она стала называть его ласковыми именами, сказала, что всегда хотела быть только с ним и останется с ним навечно, лишь бы он посмотрел на нее еще раз, лишь бы он не умирал.

Но все слова были напрасны. Как только глаза отыскали круг, жизнь оставила его. Его последний взгляд был устремлен не на нее, а на место, где он был рожден.

У нее на ладони, перепачканное кровью, лежало синее яйцо.

Через некоторое время она встала на ноги и вышла на площадку. Тела Миляги нигде не было видно. У подножия лестницы стоял Клем. Его заплаканное лицо озаряла улыбка. Он поднял на нее глаза, когда она начала спускаться вниз.

— Сартори?

— Он мертв.

— Целестина?

— Ее больше нет, — сказала она.

— Но ведь все кончилось, верно? — спросила Хои-Поллои. — Мы будем жить.

— Да.

— Да, — сказал и Клем. — Миляга видел смерть Хапексамендиоса.

— А где он сам?

— Вышел на улицу, — сказал Клем.

— Как он?

— Еще двадцать жизней проживет, пидор везучий, — ответил ей Тэй.

Спустившись, она положила руки на плечи хранителей Миляги, а потом пересекла холл и вышла на крыльцо. Миляга стоял посреди улицы, завернувшись в одну из простыней Целестины. Опираясь на Понедельника, он смотрел на дерево, растущее рядом с двадцать восьмым номером. Большая часть листвы обуглилась, но кое-какие ветки еще зеленели и покачивались от легкого ветерка. После такого долгого застоя даже это еле заметное дуновение было радостью — простое, но неоспоримое доказательство того, что Имаджика выжила и вновь начала дышать.

Она не решалась подойти к нему, чтобы ненароком не помешать его размышлениям, но примерно через полминуты он сам посмотрел в ее сторону, и хотя лицо его было освещено лишь светом звезд да угасающими язычками пламени, которые лизали края дыры в стене дома, его улыбка показалась ей такой же приветливой и лучезарной, как и в прежние времена. Однако, сойдя с крыльца и приблизившись, она заметила, какой измученный у него вид и какую боль причиняют ему раны.

— Опять неудача, — сказал он.

— Имаджика едина, — ответила она. — Какая же это неудача?

Он отвел глаза и посмотрел в беспокойно трепещущую темноту.

— Призраки по-прежнему здесь, — сказал он. — Я поклялся, что освобожу их, и не сумел. А ведь из-за этого я и отправился с Паем в путешествие — чтобы помочь Тэйлору найти выход…

— Может быть, его вообще нет, — раздался голос у них за спиной.

Клем вышел на крыльцо, но говорил не он, а Тэйлор.

— Я обещал тебе найти ответ, — сказал Миляга.

— Что ж, один ответ ты уже нашел. Имаджика — это круг, и вырваться из него невозможно. Мы так и будем двигаться по нему, раз за разом. Это не так уж плохо, Миляга. Что есть, то и есть, и этого достаточно.

Миляга снял руку с плеча Понедельника и отвернулся — от дерева, от Юдит, от ангелов на крыльце. Ковыляя на середину улицы, низко склонив голову, он ответил Тэю, но так тихо, что никто, кроме ангелов, не мог его услышать.

— Этого недостаточно, — сказал он.

Глава 61

1

Для оставшихся в живых обитателей двадцать восьмого дома по Гамут-стрит первые дни, которые последовали за летним солнцестоянием, в своем роде оказались даже более странными, чем то, что им предшествовало. Вернувшийся к повседневным делам мир, казалось, даже не подозревал о том, что совсем недавно его судьба висела на волоске, а если он и ощутил какую-то перемену в своем состоянии, то скрывал это очень умело. Чередующиеся ливни и засухи, которые предшествовали Примирению, уже наутро уступили место мелкому дождичку и тепловатому солнцу обычного английского лета, умеренность которого послужила образцом для поведения общества в последующие недели. Иррациональные вспышки насилия, одно время превратившие каждый угол и перекресток в настоящее поле боя, немедленно прекратились. Толпы ожидающих откровения лунатиков, которых Юдит с Понедельником видели во время поездки в поместье, уже не бродили ночами по улицам и не вперяли вопросительные взоры в звезды.

Возможно, в любом другом городе таинственные туманные облака были бы вскоре обнаружены и стали известны всему миру. Появись они в Риме, а не в Клеркенуэлле, Ватикан бы возвестил о них уже через неделю. Появись они в Мехико, и бедняки устремились бы к ним еще быстрее, надеясь на лучшую жизнь в новом мире. Но Англия! О, добрая старая Англия… Никогда у нее не было особой склонности к мистике, и теперь, когда все маги и заклинатели, кроме разве что самых ничтожных, были убиты «Tabula Rasa», некому было начать работу по освобождению умов от догм и цепей повседневности.