Сергей Саканский - Мрачная игра. Исповедь Создателя

И спустя несколько часов ты умерла, перестала существовать, здесь же, на этом пепелище… Нет, не по-русски сказано, безграмотно: это я – на пепелище, а ты была внутри… Или?

Вся моя жизнь сфокусировалась в этой точке, в этом трепещущем или.

Никто, кроме Марины, не мог выбить звезды. Допустим, она записалась в спортивную секцию и научилась стрелять. Или же – ее научил какой-то мужчина. Вероятно, он и стрелял – какая еще секция, что за бред… Но в это невозможно поверить, потому что очень немногие люди в мире знают рисунки созвездий, не считая, конечно, профессиональных астрономов, на которых мне наплевать, так как звездное небо для них то же, что для архитектора Париж.

Я снял мишень с дерева и с незначительным усилием разорвал на две половины. Вот если бы и небо так разом, чтоб хлынула сквозь рваную щель ослепительная плазма… В прошлом году, когда Shoemaker-Levy-9 падал на Юпитер, я страстно желал, чтобы эта недоразвитая звезда взорвалась, уравняв тем самым сорок миллиардов человеческих существ, прошедших по планете за ее историю… Это было преступное желание, но я и есть – преступник.

Больше мне совершенно нечего было делать на даче, и я принял решение уйти отсюда как можно скорее, но, сделав несколько шагов, остановился, как вкопанный, и ужас охватил меня. Метрах в двадцати на юге я увидел огромную, черную, чем-то пародирующую человека – фигуру. Ее рост был значительно выше любого из когда-либо живших на Земле людей, и цвет ее был чернее черного.

Я зажмурился и вновь открыл глаза. Это была елка, обыкновенная елка, облепленная снегом, затесавшаяся среди сосен – что-то вроде великана из знаменитых стихов Маршака. Да, это была елка, естественное для наших мест растение, но я мог бы поклясться, что раньше его на этом месте не было, и оно не могло вырасти до таких размеров за восемь лет, следовательно, передо мной демонстрировался все тот же ряд явлений: труба, памятники… Для пущей выразительности это совпало с моментом моей галлюцинации, и действительность как бы показывала мне свои волчьи зубы.

И тут до меня, как до жирафа, дошла запоздалая реакция на замороженную харкотину, которую я облизал, и я начал блевать. Опершись руками о две сосны – вот каким огромным стало мое тело – я принялся изрыгать из себя ниагару желудочного сока и желчи.

Вдруг кто-то брызнул мне в лицо ярким светом фонаря. Я не видел стоящего – только ослепительный круг сетчатого света. Силуэт был не очень большой, но мощный, широкоплечий. Я подумал, вооружен ли этот человек, и если нет, то я смогу с ним легко справиться. Как-то не верилось, что именно это создание тьмы могло оставить такие огромные следы… И тут я понял, что передо мной – женщина.

– Это опять вы? – услышал я голос Жанны Михайловны.

Я тихо, остаточно рыгнул, но она тактично не заметила этого, что привело меня в бешенство.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы не уехали. Может быть, все-таки зайдете на чашку чаю, а когда ночной электричкой вернется муж, я вас с ним познакомлю. Он – профессор, очень интересный человек.

– Идите вы в жопу вместе со своим мужем, – пробурчал я, повернулся и пошел на станцию.

Небо было чистым, и я отыскал подлинный Орион. Слеза обожгла мне щеку. Я с нежностью подумал о тех немногих людях планеты Земля, которые сейчас, одновременно со мной, видят с различных континентов эту область небесной сферы.

Весь тот день я метался по городу, словно по какому-то роману Федора Михайловича, спотыкаясь о бесчисленные «вошел», «прошел», «вышел», путаясь в деепричастных оборотах метро, которое обросло новыми станциями, какими-то выдуманными, уже постжизненными линиями, мучаясь неузнаванием знакомых улиц, как если бы вполне по-русски построенная фраза состояла из каких-нибудь выдуманных слов.

Несколько раз по дороге домой я звонил Нике, ответом были длинные гудки. Уже в лифте меня посетила элементарная идея, из тех, которые всегда следуют с опозданием. Не раздеваясь, я сел на тумбочку в коридоре и набрал справочную. Через несколько минут адрес Ники был у меня в руках.

– Может, сначала примешь ужин? – забеспокоилась мать, но я только махнул рукой.

Вскоре я разыскал дом на Тверском бульваре, поднялся на пятый этаж и несколько раз безуспешно позвонил в старую обшарпанную дверь.

Молчание.

Тупик.

Все мои действия кончались этими молчаливыми тупиками, будто я был шариком известной детской игры. Почти десять часов вечера…

Я уже сделал несколько заплетающихся шагов по лестнице, как вдруг услышал клацанье замка. Я оглянулся: открылась противоположная дверь, и я увидел голову женщины.

– Что вы хотели?

– Ничего особенного, – сказал я, в два прыжка одолел лестницу и очутился в ауре роскошного, пышущего жаром тела.

– Меня интересует квартира номер семнадцать, уточнил я ледяным голосом, который мог бы принадлежать как милиционеру, так и профессиональному убийце.

– Если вы хотите ее снять, так она занята, а если, – женщина смерила меня оценивающим взглядом, – вас интересуют девушки, то их нет уже месяца три. Во всяком случае, я там поливаю цветы и не заметила, чтобы кто-нибудь трогал вещи.

Она поливает цветы три месяца, – эта фраза крутнулась в моей голове и тотчас разбилась на сотни стеклянных шариков.

– Следственный отдел уголовного розыска, – вдруг выпалил я. – Я уполномочен воспользоваться вашим ключом для осмотра квартиры.

– В столь поздний час? – она кокетливо склонила голову набок.

– Ни сном, ни духом, мадам.

– А можно взглянуть на ваше удостоверение?

– Разумеется, – сказал я и, симулируя жест самый привычный, полез в потайной карман пиджака.

Несколько секунд соседка рассматривала то, что я показал ей, как и подобает, в развернутом виде из собственных рук.

– Хорошо, – наконец согласилась она. – Мне как раз пора освежить цветы.

Она скрылась за дверью и вскоре вернулась, покручивая на пальце кольцо с ключами. Я заметил, что она успела причесаться и тронуть губы помадой. Если бы эта набитая дура немного смыслила в жизни, она не только не позволила бы менту ворваться в квартиру без санкции и понятых, но и с гораздо большим вниманием отнеслась к той ксиве, которую он предъявил.

Это была уродка. Ее непомерно пышный бюст как бы рассматривал меня, словно пара очков. Соски, топорщащие даже грубую материю свитера (если продолжить метафору) напоминали выпуклые блики света от электрических ламп. Над всем этим, на длинной тонкой шее, колыхалась мучительно маленькая голова, и черты ее лица были какие-то птичьи, типичные для жительницы города, который я с детства ненавижу.