Эдвина Нун - Темный кипарис

Она обязана попытаться объяснить это себе и Тодду.

— Тодд.

— Мэм?

— Ты должен понять. Существуют разные виды стихотворений. Оды, баллады, шуточные стихотворения, сказания — и детские стишки. Каждое из них служит определенной цели. Как ты сказал, «Три слепые мышки» — детское стихотворение. Оно было написано для детей. Оно короткое, рифмы легкие, и оно глупое. Большинство детских стишков также населено животными — в данном случае мышками. Матушка Гусыня рассказывает нам все свои истории, в которых действуют животные, потому что дети — очень маленькие дети — легче отождествляют себя с животными. Понимаешь?

Он покачал головой:

— Нет. Мыши — неприятные создания. Они вырастают в крыс, правда?

— Они принадлежат к семейству грызунов. Они не крысы, хотя очень похожи на маленьких крыс.

— А крысы такие отвратительные, ужасные. Они иногда кусают людей и могут загрызть их до смерти. — Последнее предложение было произнесено почти сердито.

Стелла решила переменить предмет разговора:

— Я рада, что у тебя есть свое мнение о стихотворении, Тодд. Это прекрасно. Именно на это я и рассчитываю. Это твое право — не любить стихотворение. Когда у тебя есть твердое мнение о каком-то предмете, и ты знаешь, почему ты так думаешь, и за всем этим стоит разумная причина — это признак сметливого ума.

Тодд выглядел смущенным. Он заерзал, устраиваясь поудобнее, его руки поспешно вцепились в ручки кожаного кресла.

— Мне очень нравится «Ода к Грециану Урну». Я не все понял там, но мне стало грустно, хотя мне она понравилась. Это то же самое?

— Да, — ответила Стелла, все еще думая о словах «крыса» и «смерть». — В этом есть свой смысл. Ты хороший ученик, Тодд.

— Благодарю вас, мисс Оуэнз.

День продолжался. Всплеск солнца, золотое время, в течение которого необычно яркие лучи залили библиотеку, разбрасывая желтую пыль но забитым книгами полкам и по мебели красного дерева. Колесо фургона, свисавшее с потолка, казалось сверкающим кругом, будто свое собственное солнце согревало библиотеку. Тодд, с головой ушедший в мир учебы, сидел над письменными работами, омываемый золотым потоком.

За дверью, в вестибюле, старинные часы пробили пять раз нежным серебристым звоном. Тодд вскинул голову при этом звуке, застенчиво глядя на Стеллу.

— Да, — сказала Стелла, — на сегодня достаточно.

Он был вполне сложившейся личностью в свои двенадцать лет, все верно, но тем не менее он оставался прежде всего маленьким мальчиком. Стелла улыбнулась, глядя, как он с внезапной живостью складывает в стопку свои книги и тетради после часа почти полной отрешенности от внешнего мира.

— В то же время завтра, мэм?

— В то же время, Тодд. И должна сказать, что я чрезвычайно довольна твоими успехами.

Его глаза блеснули.

— Вы скажете об этом отцу, правда?

— Конечно, скажу. Он будет очень счастлив.

— Я хочу, чтобы он был счастлив.

— Почему ты так говоришь?

— Я не думаю, что он счастлив.

— О! — Стелла старательно выдержала паузу. — Из-за того, что случилось с Оливером?

Тодд быстро кивнул:

— Отец ужасно гордился Оливером.

— Я уверена, что он гордится также и тобой.

— Это не то же самое. Вы поймете. Оливер был каким-то особенным. Я совсем не похож на него.

— Два брата всегда не похожи, Тодд. Ни один отец на самом деле не хочет, чтобы они были похожи. Это было бы несправедливо, честно говоря.

Он выглядел озадаченным.

— Несправедливо? Как это?

Стелла подыскивала подходящий ответ.

— Ты хорош в твоих собственных делах на свой лад, и никто не будет судить тебя по чьим-то чужим стандартам или представлениям. Ты поймешь, что я имею в виду, так как ты еще растешь. С возрастом ты придешь к этому пониманию. Когда пройдет время…

Тодд решительно затряс головой:

— Очень может быть, но отец никогда не забудет, каким особенным был Оливер…

Он выбрался из кресла и направился к двери, застенчиво опустив голову. Книги, зажатые под мышкой, создавали впечатление ранимости мальчика. Стелла опять ощутила острый приступ жалости.

«Оливер. Похоронят ли его когда-нибудь?»

— Ты тоже сын Артура Карлтона Хока, Тодд. Помни об этом. Никто не сможет отобрать у тебя это звание.

Он остановился у двери с характерной для него улыбкой на лице, его рука обхватила большую позолоченную круглую ручку.

— Да, это так, верно?

— Пойди отдохни сейчас и будь готов к обеду в семь часов. Тогда увидимся.

— До свидания, мэм.

После его ухода в библиотеке воцарилась тишина. Первые тени сумерек растворили золотые пылинки полудня. Стелла задумчиво поставила на место, на третью полку, едва дотянувшись до нее вытянутой рукой, переплетенный в кожу том «Великие английские поэты». Ее разум погряз в трясине сомнений. Мальчик вызывал такое беспокойство. Вспышки блестящих способностей в его учебе всегда перемежались скучной, болезненной манерой, как только речь заходила об Оливере. Упоминание о его отце, явное или скрытое, всегда ввергало его в пучину самоуничижения. Это было неправильно. Стелла чувствовала, что не способна справиться с ситуацией. И, кроме того, разве это входит в круг ее обязанностей? Мальчик быстро делал успехи, его обучение не доставляло никаких хлопот, поскольку он был прекрасным учеником.

Стелла уже готова была отказаться от решения этой проблемы, когда произошло нечто такое, что невозможно было объяснить случайным совпадением.

Ее блуждающий взгляд, скользящий по великолепной обстановке библиотеки, которую она успела полюбить, остановился на квадратном белом листе писчей бумаги, который лежал на полу. Он явно упал на пол и лежал между моррисовским креслом и длинным столом из красного дерева, за Которым она вела свой урок.

Поначалу Стелла подумала, что, вероятно, это ее собственный листок с записями. Когда она нагнулась, чтобы подобрать его, пустая сторона листа была обращена к ней, и она удивилась еще больше, поскольку все ее листы были разлинованы. Потом она перевернула лист, уверенная, что он, должно быть, выпал из пачки книг и рабочих материалов Тодда.

При виде обратной стороны листа кровь застыла у нее в жилах. Невольный вздох вырвался из ее груди. Стелла не могла поверить своим глазам, настолько потрясло ее увиденное.

Это был набросок углем женского лица, нарисованного почти в натуральную величину, занимающего всю беловую сторону листа писчей бумаги.

Лишь посланец ада мог нарисовать такую вещь. Лицо, при всей своей красоте, было жестоким, порочным и злобным. Глаза были пустые, наглые и похотливые. Сузившиеся ноздри выражали презрение, цинизм и ненависть. Полные губы кривились в дьявольской, жестокой усмешке, переходившей в ужасную гримасу вечной ненависти. Однако при всем дьявольском мастерстве, вложенном в набросок, это были изуродованные черты когда-то прекрасного лица. И были еще две особенности в этом рисунке, от которых сердце Стеллы сжалось, как от физического удара.