Мария Барышева - Искусство рисовать с натуры

— Мама, мне так все это надоело! — пробормотала Наташа. — Я стала такая взрослая — аж противно!

— Ты не взрослая, — мать погладила ее по голове. — Для меня ты никогда не будешь взрослой. Что у тебя случилось?

— Да я и сама не знаю, — Наташа отошла, достала платок и вытерла глаза. — В последнее время мне кажется, что я живу по кругу. Словно все мои дни нарисованы под копирку.

Мать пожала плечами слегка недоуменно.

— Большинство людей так живет, Наташа, просто нужно уметь видеть хорошее. А ты его не видишь, вот и маешься. Вон и Надя, я смотрю…

— Я не хочу быть большинством, мама. Я хочу жить. Я недавно вышла прогуляться и поняла, что не вижу людей — одних покупателей. Все думаю — кто бы из них да что купил! Эта работа…

— Так брось ее.

— Ну, как это «брось»?!

— Тогда что тебе нужно? Муж тебя не устраивает? Ну, дорогая, я в твои отношения с парнями никогда не вмешивалась, мне казалось, что ты сама найдешь то, что тебе надо. Ну, нашла? Чего ж ты жалуешься? Не устраивает — разводись, ищи другого. Переезжай к нам — мы будем очень рады. Ты еще совсем девчонка — у тебя все впереди.

— Кто я, мама?

Показалось или в глазах у матери страх? Нет, наверное свет так падает.

— Что значит «кто»?

— Кто я, где мое место?

Нет, не показалось, теперь голос матери звучит с явным облегчением. Да что ж это такое — опять загадки. То Надя, теперь мама.

— Свое место ищи сама. Я тебе тут не помощник, — она опустила глаза на картину, лежащую у нее на коленях. — Очень красиво.

Наташа засмеялась.

— Ты даже о самой примитивной моей мазне говоришь «очень красиво»! А дед спит? Я хочу показать ему.

— Нет, не спит, словно знал, что ты придешь. Всегда тебя как чует.

Наташа взяла картину и направилась к двери. На полдороги обернулась.

— Светка не звонила?

Мать отвернулась и глухо ответила:

— Нет.

Дед полулежал одетый на своей кровати, до пояса закрытый толстым одеялом, — старая кровь текла медленно и уже не согревала его маленькое тщедушное тело. Глаза за стеклами очков казались хищно-огромными, морщинистые руки, покрытые пигментными пятнами, аккуратно скрестились на животе, ладони походили на два высохших съежившихся листа. Перед кроватью стоял его персональный телевизорчик «Юность» — показывал он отвратительно, но дед всегда упорно смотрел только его, отказываясь от просмотра передач и фильмов вместе с остальными обитателями квартиры. Увидев внучку, он слегка пошевелился, но на лице его не было ни удивления, ни радости.

— Что это? — его указательный палец приподнялся и указал на картину. Ни «здравствуй», ни «как дела». Дед считал, что подобные слова не нужны, а если кому-то и захочется рассказать о своих делах, то пускай говорит сам, без подсказок.

Наташа подошла к кровати, пытаясь улыбнуться, но, как всегда это бывало в присутствии деда, получалось плохо. Она не питала к нему нежных родственных чувств, но ее всегда тянуло к нему, как тянет детей ко всему загадочному и страшному. В детстве Наташа и Надя любили играть в его комнате — она казалась перенесенной сюда из какой-то древней сказки — мрачная, таинственная, на стенах — странные фигурки и рисунки, старые, пожелтевшие, потрескавшиеся моржовые бивни с резьбой — много разных странных вещей, место которым, как однажды заметила Надя, в жилище какого-нибудь чукотского шамана, но никак не в квартирке южного города. Но самым замечательным был, конечно, сундук — большой, чуть ли не в полкомнаты, старинный, обитый штофом сундук, на котором можно было спать, как на кровати, правда, только теоретически — дед никого и близко не подпускал к сундуку. Сундук был накрепко заперт, и сколько Наташа не старалась в отсутствие деда открыть его всеми имевшимися в доме ключами, у нее ничего не вышло. Сундук хранил свои тайны свято — в него, как и в дедовские мысли, не было доступа никому. Наташе казалось иногда, что сундук — идол деда, и по вечерам, запираясь в своей комнате, дед возносит ему неведомые молитвы, делая погромче телевизор, чтобы никто его не подслушал. И сейчас, протянув деду картину, Наташа покосилась на сундук (что же он там держит — золото-брильянты? магические книжки? пару скелетов?), покрытый облезлым ковриком.

Дед взял картину и посмотрел на нее, и тотчас его пальцы сжались, комкая края бумажного прямоугольника, а лицо словно пошло рябью — задергалось, и казалось, все его мускулы сокращаются одновременно. Глаза выпучились за стеклами очков, чуть ли не соприкасаясь с ними. Он издал странный скрипящий звук и бросил картину на пол.

— Плохая! — раздраженно буркнул он и снова уставился в телевизор, и его ладони снова уютно скрестились на животе. Скривив губы, Наташа наклонилась и подняла рисунок, нисколько не удивившись — реакция деда на ее изобразительные изыскания всегда была примерно одинакова. И с чего это сейчас, спустя четыре с половиной года, она решила, что дед отнесется к ним благосклонно?

— Неправда! — возмущенно воскликнула она и сунула картину ему в руки, теперь уже готовая ее поймать. — Посмотри внимательно! Это же намного лучше, чем раньше! Посмотри и скажи, мне надо знать! Может, Надька права и мне стоит снова этим заняться?! Меня тянет к этому, меня тянуло и раньше, но сейчас… все по-другому. Ты не знаешь, почему?

— Надька — профурсетка! — отрезал дед, но картину взял, правда, теперь держал ее, как держат за хвост дохлую мышь, собираясь выбросить. Его лицо по-прежнему хранило сварливое выражение, но было на нем что-то еще — что-то, совершенно ему не свойственное и выглядящее на нем так же нелепо, как капуста на новогодней елке. Наташа никогда не думала, что увидит на лице деда это выражение — оно всю жизнь казалось ей навечно выточенным из злости, цинизма и снисходительного презрения.

Дед б о я л с я.

— Ты что? — удивленно спросила она, думая, что этот страх вызван предвидением сердечного приступа. — Деда Дима! Тебе плохо?

Дед затрясся, словно сквозь него пропускали электрический ток.

— Ты нашла себе глупого мужа и рисуешь глупые картинки! Почему мне должно быть хорошо?! Мазюльки — занятие для дураков! Ты должна работать!

Он говорил едва слышно, но Наташе казалось, что он кричит во все горло. Неожиданно на нее накатила обжигающая волна ярости, захотелось вцепиться деду в горло и давить, давить…

Никто меня не бил в детстве — только ты.

Она протянула руку, чтобы забрать картину, но дед крепко вцепился в нее, и когда Наташа дернула, уголок листа оторвался и остался в узловатых старческих пальцах, и эти пальцы тотчас сжались, с легким шелестом сминая часть картины в бесформенный комок. Девушка вздрогнула, словно кусок вырвали не из картины, а из ее тела.