Яцек Пекара - Слуга Божий

— Прекрасно сказано, Мордимер, — признал он с одобрением. — Тем прекраснее, что ты веришь в то, что я — демон.

— У тебя времени ровно на три удара сердца, чтобы объясниться. Потом тебя убью, — предупредил я спокойно и решительно.

Так спокойно и так решительно, дабы скрыть свой ужас. Ужас мышки, грозящей льву.

— Мое сердце никогда не билось, и ты не смог бы меня извести, даже если бы я это позволил…

— Это Ангел! — крикнул Поммел, не поднимая головы от пола. — Это Ангел! Сжалься надо мной, милосердный господин!

— С тобой мне не о чем говорить, — буркнул стоящий рядом со мной человек, и я вдруг увидел, что рот Поммела исчезает. Немного погодя на его лице между кончиком носа и подбородком ничего нельзя было увидеть, кроме гладкой кожи.

— Ты на самом деле Ангел? — спросил я, пятясь на шаг и краем глаза поглядывая на Поммела, который в отчаянии ощупывал себя пальцами в поисках собственного рта, а глаза у него были выпученными от ужаса.

— Я не обычный Ангел, Мордимер, — ответил он. — Я твой Ангел-хранитель. Я лампада, которой ты рассеешь тьму, я капля воды, которая падёт на твои жаждущие уста, я дуновение ветра среди жара пустыни, я предвестник надежды там, где забыто слово «надежда». — Вдруг его фигура выросла под самый бревенчатый потолок. Я закрыл глаза, ибо блеск ослепил мои зрачки. — И я Слуга Божий, Молот ведьм, а также Меч. Я проведу тебя среди Ловцов Душ и подарю жизнь среди Чёрной Смерти[38]. Хочешь ли обнять меня, Мордимер?

— Нет, — отказался я, сознавая, что через миг его гнев падёт на мою голову.

Я знал, что предо мной демон, потому что человек столь дурного поведения как я, не заслужил себе Ангела-хранителя. Он пытался меня ввести в заблуждение, разжечь гордыню, прельстить…

— А ведь не ошиблись насчёт тебя, — бронзой прогремел его голос. — Ты именно тот, кого я искал. Подойди, дитя моё. Теперь обниму тебя с истинной любовью. Ты уже не сгоришь в моём пламени…

Он даже не ждал позволения. Его огромные, сияющие белизной крылья укутали меня, словно перина из горячего снега. Любезные мои, Мордимер Маддердин не дурак и знает, что снег не может быть горячим, поскольку под воздействием тепла человеческих рук превращается в воду. Но что из этого, если крылья Ангела казались сотворёнными именно из раскалённых снежинок. Они не обжигали меня, но наполняли жаром мое сердце, ум и душу.

Это было ужасное и пронзительное чувство, но, в то же время, несущее полную боли сладость. Я закрыл глаза и, наверное, долго пребывал в удивительном забытьи, пока не открыл их вновь. Рядом со мной никого не было. А ни человечка в сером балахоне, а ни Ангела с крыльями, сотканными из раскалённого пуха. Только на полу осталось белое перо, но и оно вскоре зашипело, а потом исчезло, оставляя лишь выжженный след на дереве.

Я обернулся в сторону Поммела, дабы проверить, что с ним происходит. Он уже обрёл рот, сидел в углу покоев с застывшим от ужаса лицом и водил пальцами по губам. Посмотрел на меня.

— Уезжай отсюда как можно скорее, Мордимер, — сказал он, и в его голосе я слышал и страх, и злость. А может и толику зависти? — Забирай все деньги и уезжай. Я дам тебе рекомендательное письмо к епископу, только оставь нас в покое.

— Сделаю, как пожелаешь, Генрих, — я кивнул. — Желаю тебе счастья и благодарю за всё.

Он посмотрел более осмысленным взглядом. Вздохнул и поднялся с пола. Тяжело упал на стул. Пальцами левой руки он снова провёл по губам, как бы проверяя, на своём ли они месте.

— Я тоже желаю тебе счастья, Мордимер. На самом деле. Несмотря ни на что. — Я почувствовал искренность в его голосе. — Хотя не изведаешь его ни ты, ни те, кто, к своему несчастью, окажутся на твоём пути…

— Отчего же? — воспротивился я.

Он не ответил, только перевёл взгляд на выжженный в дереве след ангельского пера. Потом посмотрел на меня.

— «Беда тем жалким существам, кто входит меж клинков бойцов могучих»[39], — процитировал он фрагмент пьесы.

— Риттер, — бросил я машинально.

— Да, Гейнц Риттер, — ответил он. — Разве не гениальный поэт?

Я подошёл к столу и сгрёб пухлый кошель с гонораром, полученным от Клингбайла.

— Чудесный, — согласился я. — И жизнь моя тоже будет прекрасной. Когда-нибудь…

Он посмотрел на меня, и на этот раз в его взгляде я увидел сочувствие.

— К сожалению, нет, — сказал он. — Хоть бы ты и желал этого более всего на свете. Будешь как пожар, Мордимер. Сожжешь всё, к чему приблизишься…

Я кивнул, не для того, чтобы признать его правоту, но дабы он знал, что я понял его слова.

— До свидания, Генрих, — я открыл двери.

— Прощай, — ответил он.

Слуга Божий

Ибо есть он орудием Бога, дабы отмерять справедливый гнев тому, кто чинит зло. [40]

Св. Павел

Ракшилелю не отказывают. И когда его слуга сообщил мне, что мастер[41] ждёт, я сейчас же надел мантию и вышел на улицу. Было очень жарко, даже парко, и зловоние из сточных канав забивало нос. Ненавижу города. А особенно Хез-хезрон. Это наихудший из плохих городов. Но именно здесь лучше всего зарабатывается на жизнь и строже служится Богу. Ну и что поделаешь?

Дом у Ракшилеля был каменным, двухэтажным, со входом с улицы[42] и дверью с бронзовым молоточком. Для мастера гильдии мясников не так уж богато, но Ракшилель был известен потрясающей скупостью. И этой скупости сравни была лишь жестокость. Мне никогда не нравился этот человек, но в городе его слово было слишком весомым, чтобы я не принял любезного приглашения. Да и пару раз он уже дал мне заработать. Не так чтобы много, но времена нелёгкие и считаешь каждый грош. А я ведь, любезные мои, был всего лишь инквизитором без должной лицензии, мало кому известным приезжим из провинции, или, проще говоря: никем.

Ракшилель сидел в саду, а, скорее, в чём-то, что он называл садом, и обжирался финиками из большой серебряной миски. Его брюхо разлеглось у него на коленях, распахнутая на груди рубаха была вся в пятнах от вина и жира, а пальцы — унизаны золотыми перстнями.

— Садитесь, господин Маддердин, — рявкнул он, даже не глядя на меня, и небрежным жестом прогнал слуг.

Они будто испарились. Хорошо их выучил, надо признать.

— У меня есть для вас одна работа, но есть ли у вас желание заработать?

— Церковь не слишком щедра к своим слугам, — ответил я с усмешкой, — и каждый лишний грош будет кстати.

— Эля Карране, это имя вам что-нибудь говорит?