Стивен Кинг - ОНО

В письме Рут Блам не было ничего необычного. Четыре густо исписанных странички — каракули, прочесть которые можно было, лишь приложив немалые усилия. Стэнли однажды пожаловался, что не может понять ни слова из этой белиберды. «А зачем тебе это?» — отреагировала Патти.

Это письмо содержало традиционный набор маминых новостей. Память Рут Блам напоминала широкую дельту с исходной точкой, датированной днем написания, от которой веером расходились многочисленные связи с прошлым. Многие, о которых упоминалось в письме, увяли в памяти Патти, как фотографии в старом альбоме; воспоминания Рут, напротив, выглядели всегда свежими. Ее заботе о здоровье молодых, любопытству по отношению к любым их поступкам, казалось, не будет конца, а ее прогнозы были исключительно мрачными. «У отца, — писала Рут, — участились боли в желудке. Он уверен, что это — расстройство пищеварения. Не думает о том, что это может быть язва, пока не начнет харкать кровью. Ты знаешь своего отца, дорогая, — он работает как мул, но ему тоже приходят мысли на ум, что это не вечно, да простит меня Бог». Рэнди Харленген перевязал ей трубы, образовались опухоли — большие, как мячи для гольфа, слава Богу, не злокачественные, но имея 27 опухолей в яичнике, можно же и концы отдать. Это все, как пить дать, от воды в Нью-Йорке, она уверена; воздух в городе тоже закопченный, но уж вода… Она часто думает о том, что слава Богу, что «дети уехали в провинцию», где воздух и вода чище (для Рут весь Юг, включая Атланту и Бирмингем, был «провинцией»). Тетка Маргарет опять на ножах с электриками. Стелла Флэнаган вновь вышла замуж. Ричи Хьюбер опять прогорел. И среди этой беспорядочной информации прозвучал вопрос, заданный как бы между прочим, небрежно: «Когда вы со Стэнли собираетесь сделать нас дедом и бабкой? Мы готовы взять малыша (или малышку) к себе. Ты же знаешь, Пэтси, мы уже немолоды». А дальше опять о девчонке Брукнеров, которую выгнали из школы за то, что пришла туда без бюстгальтера и в блузке, просвечивающей насквозь.

Подавленная, истосковавшаяся в Трейноре по родным местам, неуверенно и с испугом глядящая в будущее Патти прошла в то, что называлось спальней, бросившись на тюфяк (лежащий сам по себе на полу без ковра, он казался инородным телом) и, закрыв лицо руками, проплакала минут двадцать. Она решила, что слезы все смоют. Письмо от матери вызвало их быстрее, чем придорожная пыль вызывает свербеж в носу.

Стэнли хотел детей. Патти хотела ребенка. Они были едины в этом, как и в том, что их любимые фильмы — Вуди Аллена, как в необходимости регулярных посещений синагоги, политических убеждениях, отрицании марихуаны и в сотне других разных разностей.

В их доме в Трейноре была особенная комната, разделенная строго пополам. На левой половине был письменный стол и кресло для чтения; на правой — швейная машинка и столик с карточками для составления загадок. Не было никаких сомнений в ее предназначении: оно было такой же истиной, как их носы или кольца на левых руках. В один прекрасный день комната будет принадлежать Энди или Дженни. Но где этот ребенок? Швейная машинка с мотками ниток, письменный столик и картинки — все занимало свои места, с каждым следующим месяцем все более утверждаясь на своей позиции в комнате. Однажды, когда у Патти были месячные, она семенила из ванной к комоду за гигиенической салфеткой и попутно бросила взгляд на картонку с подушками, подумав, как они симпатичны. И тут ей пригрезился голос: «Привет, Патти! Мы твои дети. Мы единственные, других не будет, и мы голодны. Накорми нас. Дай нам соку».

В 1976, через три года после того, как она отказалась от противозачаточных таблеток, Урисы нанесли визит в Атланте доктору Харкавею.

— Мы хотели бы знать, что не так, — сказал Стэнли, — и что нам надо делать.

Они сдали анализы. У Стэнли все оказалось в порядке со спермой, у Патти — с яичниками, и все, что должно было функционировать, функционировало нормально.

У Харкавея, не носившего обручального кольца, было открытое, приятное румяное лицо студента колледжа, только что вернувшегося с зимних каникул, проведенных на лыжах в Колорадо. Он убеждал их, что все дело в нервной системе, и объяснил, что в таких случаях не требуется хирургического вмешательства; что большую роль играет психологическая совместимость; что встречаются случаи импотенции, когда чем больше желание, тем меньше возможность его осуществления. Харкавей рекомендовал им расслабиться и забыть о ребенке, когда они занимаются сексом.

Стэн выглядел расстроенным по дороге домой. Патти спросила его о причине.

— Я никогда не думал, — ответил он.

— О чем?

— О ребенке — когда мы занимались любовью.

Она захихикала, хотя тоже была удручена. И ночью, когда она, прислушиваясь к его ровному дыханию, подумала, что Стэнли заснул, он вдруг напугал ее негромким, маловыразительным голосом, в котором слышалось сдавленное рыдание:

— Это моя вина, — сказал он. — Это мой дефект.

Патти повернулась, нащупав и погладив его.

— Не будь глупым. — Пульс Патти участился: Стэнли будто бы подглядел в ее мозг и вслух произнес то, что бродило в мыслях подспудно до этой минуты. Объяснить это было невозможно, но она чувствовала, что Стэнли прав. Все дело было в нем.

— Не будь таким чурбаном, — горячо шептала Патти мужу в плечо. Стэнли вспотел, и Патти внезапно прониклась его страхами, которые накатывали на него волнами холода. Ей, голой, показалось, что она лежит рядом с холодильником.

— Я не чурбан и не глупее других, — тем же бесстрастным тоном произнес Стэн, — и ты знаешь это. Но все дело во мне. А я не знаю, почему.

— Ты не можешь знать этого, — сварливо откликнулась она.

Стэнли обнял ее.

— Иногда мне кажется, что я знаю, в чем дело. Мне снится сон, нехороший сон, и я просыпаюсь с мыслью: «Теперь я знаю. Знаю, что не так». Дело не только в том, что ты не можешь забеременеть. Все не так в моей жизни.

— Стэнли, у тебя все в порядке.

— Я не имею в виду свой организм, — пояснил он. — С этим все в порядке. Нечто другое. Что должно было закончиться, но этого не случилось. Я просыпаюсь с мыслью: «Вся моя размеренная жизнь — ничто в сравнении с этим взглядом — оттуда, из подсознания, — которого я не понимаю». Я пугаюсь. Затем все это… меркнет. И я опять засыпаю.

Патти знала о его беспокойных снах. Раз шесть он будил ее своими метаниями и стонами. Возможно, были и другие случаи, когда она не просыпалась в эти мрачные промежутки. Патти придвигалась к нему с расспросами, а он отвечал одно и то же «я не знаю». Затем брал сигареты и курил в постели, прогоняя остатки сна.