Стивен Кинг - Дьюма-Ки

Я предположил, что угроза для моей дочери исходит от Карсона Джонса, вот почему так хотел, чтобы она держалась от него подальше. Но он был ни при чем. Персе стремилась остановить меня (думаю, предпринимала отчаянные усилия для того, чтобы я не нашел давние рисунки Либбит и ее карандаши), но Карсон Джонс никогда не был орудием Персе. Даже бедный Том Райли был всего лишь подручным средством, использованным за неимением лучшего.

Я смотрел на картину, но сделал неправильный вывод, упустил истину: смерть, которую я почувствовал, исходила не от него. Она кружила над Илзе.

И какая-то часть меня знала, что я не увидел истины.

Иначе почему я нарисовал все эти проклятые теннисные мячи?

Глава 16

Конец игры

i

Уайрман предложил таблетку лунесты, которая помогла бы мне заснуть. Искушение было велико, но я отказался. Однако взял с собой один из серебряных гарпунов, и Уайрман последовал моему примеру. С волосатым животом, чуть нависающим над синими трусами, с гарпуном Джона Истлейка в правой руке, он являл собой эдакого Купидона в расцвете лет. Ветер набрал еще большую силу. Ревел за стенами, завывал в дымоходах.

– Двери в спальни оставляем открытыми? – спросил Уайрман.

– Само собой.

– А если ночью что-то произойдет, ори как резаный.

– Вас понял, Хьюстон. И ты тоже.

– С Джеком все будет хорошо, Эдгар?

– Если он сожжет рисунок, безусловно.

– Ты держишься, несмотря на случившееся с твоими друзьями?

Кеймен – он научил меня вспоминать забытые слова по ассоциациям. Том – он посоветовал мне не отдавать преимущество своего поля. Держался ли я, несмотря на случившееся с моими друзьями?

Что ж, и да, и нет. Я печалился, но – не буду лгать – испытывал и подспудное облегчение; люди иной раз показывают себя абсолютными подонками. Облегчение – потому что Кеймен и Том, пусть и достаточно близкие мне люди, не входили в круг тех, кто действительно многое для меня значил. До них Персе еще не успела дотянуться. И при условии, что мы будем действовать быстро, Кеймен и Том могли остаться единственными жертвами.

– Мучачо?

– Да? – Мне казалось, что его голос доносится издалека. – Да, я держусь. Позови меня, если я тебе понадоблюсь, Уайрман, не стесняйся. На крепкий сон я не рассчитываю.

ii

Я лежал, глядя в потолок. Гарпун с серебряным наконечником находился под рукой, на прикроватном столике. Я слушал рев ветра и шум прибоя. Помню, как подумал: «Ночь будет долгой». А потом заснул.

Снились мне сестры Либбит. Не Большие Злюки – близняшки.

Они бежали.

Большой мальчик гнался за ними.

У него были ЖУБЫ!

iii

Проснулся я на полу. Лишь одна нога, левая, лежала на кровати и крепко спала. Снаружи продолжали бушевать ветер и прибой. Внутри сердце било в ребра почти с той же силой, что волны – о берег. Я видел, как Тесси уходила под воду – тонула, а эти мягкие и безжалостные руки сжимали ее икры. Эта четкая, дьявольская картина стояла перед моим мысленным взором.

Но не сон о маленьких девочках, убегающих от лягушкоподобного чудовища, вызвал такое жуткое сердцебиение, не этот сон заставил меня проснуться на полу с натянутыми как струны нервами и с привкусом меди во рту. Я проснулся, как просыпаются от кошмара, осознавая, что забыто что-то важное: к примеру, не выключена плита, и теперь дом заполняется газом.

Я сдвинул с кровати ногу, она ударилась об пол и в нее словно вонзились тысячи иголок. Морщась, я принялся ее растирать. Поначалу она ничем не отличалась от бревна, но онемение быстро уходило. А вот ощущение, что забыто что-то жизненно важное – нет.

Но что? Я надеялся, что наша экспедиция на южную оконечность Дьюмы, возможно, положит конец этой отвратительной истории, очистит этот мерзкий гнойник. Самым большим препятствием, в конце концов, была вера в себя, и если бы завтра под ярким флоридским солнцем мы бы выдержали, не сломались, то могли добиться своего. Возможно, увидели бы птиц, летящих лапками вверх, или нам попыталась бы преградить дорогу гигантская прыгающая лягушка, вроде той, что я видел во сне, но я почему-то был уверен, что эти страшилки годились только для шестилетних девочек и не произвели бы впечатления на взрослых мужчин – особенно вооруженных гарпунами с серебряными наконечниками.

И, разумеется, я собирался взять с собой альбом и карандаши.

Я подумал, что теперь Персе боится меня и моего вновь обретенного таланта. Одинокий, не пришедший в себя после столь близкого контакта со смертью (еще раздумывающий о самоубийстве) – я мог бы стать ценным активом, а не проблемой. Потому что, несмотря на все громкие заявления, у того Эдгара Фримантла никакой другой жизни и не было. Тот Эдгар был инвалидом, он лишь сменил сосны на пальмы. Но как только я вновь обрел друзей… увидел, что происходит вокруг меня, и начал активно вмешиваться…

Вот тогда я стал опасным. Я не знаю, что она задумала (помимо того, чтобы остаться в этом мире), но, должно быть, сообразила, что по части генерирования зла потенциал у однорукого талантливого художника огромный. Господи, да я же мог рассылать смертоносные картины по всему миру! Но теперь я вывернулся из ее рук, точно так же, как и Либбит. Теперь меня требовалось остановить, а потом – уничтожить.

– С этим ты припозднилась, сука, – прошептал я.

Тогда почему не отпускала тревога?

Картины (особенно самые опасные, из цикла «Девочка и корабль») оставались в галерее под замком, где никому не могли причинить вреда – за пределами острова, как и хотела Элизабет. По словам Пэм, из друзей и родственников рисунки приобрели только Боузи, Том и Ксандер Кеймен. Тому и Кеймену я уже помочь не мог, хотя многое бы отдал, чтобы их спасти, но Боузи пообещал сжечь свои рисунки, то есть за него я мог не волноваться. Даже Джеку ничего не грозило, потому что он признался в этой мелкой краже. «Уайрман проявил отменную проницательность, догадавшись спросить его об этом, – подумал я. – Странно только, что он не спросил меня, а не подарил ли я Джеку что-нибудь из своих творений…»

Воздух в горле превратился в стекло, застыл. Теперь я знал, что забыл. Теперь, глубокой ночью, под рев ветра за стенами. Я до такой степени зациклился на этой чертовой выставке, что совершенно упустил из виду те свои работы, которые мог подарить до выставки.

«Могу я его взять?»

Моя память, по большей части несговорчивая, иногда удивляла меня, мгновенно предоставляя яркую, в многоцветном великолепии, информацию. Я увидел Илзе в «Розовой малышке», босиком, в шортах и топике. Она стояла перед моим мольбертом. Я попросил ее отойти в сторону, чтобы посмотреть, от какого рисунка она не могла оторвать глаз. Рисунка, которого я даже не помнил.