Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

— Сель! Почему ты? Где моя Оннали? Ты её видела?

Девочка потупилась и отрицательно покачала головой, отступая. Онна с тоской в сердце увидела, как сложились её пальцы в охранный знак. И, дёргая головой в попытке всё усмотреть по сторонам, увидела охранные знаки кругом: кто-то держал пальцы в складке одежды, кто-то прятал руку за спину, а кто-то, шепча, складывал знак прямо на виду, загораживаясь. И все отводили глаза.

— Меру!

Она вела взгляд по вдруг ставшей слепой толпе, не видя глаз ближних, а дальние занимались своими делами — кормили детей, жарили еду, поправляли огонь в очагах и смеялись. Громко смеялись, чересчур громко. Слёзы плыли, превращая мир в месиво цветных пятен. И в неясном, слепом мире внезапно взгляд прямо на неё — яркий и острый. Онна замерла, будто споткнулась на бегу. Вождь Мененес, сидя в кресле на уложенной шкуре, ниспадавшей блестящими жёлтыми складками в чёрных кругах, смотрел на неё, не отрываясь. Уперев толстые руки в колени, чуть нагнулся, чтоб видеть лучше. И во взгляде — знание и удовольствие, кривившее рот еле заметной усмешкой.

«Нет… показалось… — Оннали не могла отвернуться, потому что всё прочее скользило перед глазами мокрой глиной, — он не может так… он ведь отец всем нам»…

Вождь отвернулся сам. Милостиво принял из рук присевшей Ладда-хи чашу с вином и, отхлебнув, откинулся на спинку кресла. Хлопнул в ладоши, призывая музыку.

Оставшись без опоры его взгляда, женщина покачнулась. Мир закружился, набирая обороты. Ей казалось: время скачет огромными прыжками, и день уже должен бы кончиться, и начаться другой, но на самом деле время не ушло дальше первого глотка вина у очагов. Кое-кто, усевшись, посматривал на Онну, и женщины подталкивали мужей локтями, показывая на неё, стоящую шатко посреди тех, кто переходил от очага к очагу, — разыскивая своих или неся угощение.

Когда шум вокруг слился для Онны в сплошной гул, она зашарила глазами по толпе, разыскивая мужа, а тот стоял совсем рядом, в неловко-нарпяженной позе. Поднимая глаза, медленно удивилась — не подходит, не берёт за руку. И поймала его взгляд, успела, как утром маленький Мерути. Читая отчаяние, тоску и вину, сделала шаг, протянула руку с неслышно зазвеневшими браслетами. Схватила его — вялую, послушную — и дёрнула к себе.

— Меру… Ты провожал нашу дочь утром?

Спрашивая, прижимала его руку к груди, чтобы он слышал, как прыгает её сердце, не желая принимать внезапно понятое.

Он шевельнул рукой, но не отнял её. И посмотрел снова — со злостью, вызовом и отчаянной любовью. Ничего не сказал. Тогда Онна выпустила его руку, тяжело понимая то, что прочитала во взгляде. О сделанном им выборе между дочерью и женой. И медный гонг стукнул виски изнутри: «ты одна, Онна, как всегда одиноки женщины с любовью к рождённым ими детям… од-на…»

Она отвернулась от лица своего мужа, старательно забывая понятое.

— Ты не видел её, — сказала без вопроса, утверждая. И задала следующий, озабоченно оглядываясь по сторонам, а правое веко её мелко дрожало:

— А где наш сын, Меру? Может, он видел сестру?

Меру разлепил губы, чувствуя облегчение от того, что её глаза оставили в покое его лицо.

— Бегает. Где-нибудь… бегает…

Пирующие, те, кто посматривал на них с беспокойством, убедившись, что муж и жена, стоя рядом, — разговаривают, занялись праздничными делами. А Онна шарила глазами по толпе, быстро и невнятно думая о том, что же ей делать сейчас. По веткам, сбрасывая водопады, скакали круглые белки, и так же прыгали её мысли, не находя правильного пути. Если бы не ударивший взгляд вождя, кинулась бы к нему, сразу голося о дочери, но — медлила, предчувствуя близкое маленькое будущее, как это умеют делать женщины. В этом будущем вокруг неё вставала глухая высокая стена, сложенная из нежелания помогать, неудовольствия от порчи праздника, страха за свои семьи.

Но есть вещи, которые надо делать независимо от предчувствий. Это знают все женщины, которые проходили через женскую кровь и носили детей. Ребёнка не заставишь стать снова семенем. Как не оставишь малышом, запертым в хижине. И не отвернёшься от того, что только сама должна идти к нему на помощь всегда.

Оттолкнув мужа, Онна пошла вдоль мостков к лесенке, ведущей к большому дому вождя. Её волосы, схваченные широкой лентой, вышитой перьями и меховым кружевом, касались края мостков. Люди у костров поднимали головы, провожая её быстрыми взглядами, и тут же отворачивались, громко переговаривались и шутили. Она шла, следуя плавно круглящимся мосткам, которые завтра уже сломают, набросанная трава щекотала ступни. И понимала: шагнув от стоящего Меру, она отправилась в путь. А чем он закончится — не знала.

Из прохладной тени под мостками протянулась кривая рука, скользнула по кончикам пальцев. Онна вгляделась в полумрак и присела на корточки перед полулежащим с тючком травы Тику.

— Ты видел, колдун? Моих детей? Скажи, видел, да?

Он покачал головой отрицательно, блестя зубами в криво раскрытом рту. Но в глазах, затянутых хмельной слезой, было то, чего не было в глазах её мужа, переполненных любовью: жалость, сострадание и попытка утешить.

— Но хоть скажи… Они еще тут? Оннали? Мальчик?

— Не знаю… женщина…

— Врёшь! — она искала его потухший взгляд, хватая сухую руку, дёргая за нее, — ты, колдун, скажи мне правду, ну?

— Их нет, — негромкий голос толкнул в спину, и она оглянулась, еле удерживая равновесие.

— Акут, смотрите, мастер оставил болезнь в доме и вышёл к нам, — прошелестело поблизости.

Резко поднявшись, она схватилась за ушибленную об край мостков голову, не замечая боли.

— Иди к нам, мастер! Где твой знак, потерял? — Кайру размахивал веткой с нанизанными кусками гриба, сморщенными и источающими мясной аромат, — веди к нам свою белую жену, подкормим!

Акут стоял и смотрел на неё. Онна подумала: это третий человек в толпе, не прячущий от неё глаз. И в них, кроме жалости и попытки утешить, — знание того, что она в пути.

— Где? — без голоса спросила, и мастер, похудевший за время болезни так, что складки на щеках стали резким до черноты, протянул ей плоскую раковину с начирканным по светлой стороне рисунком: женская фигура уходит, держа за руку мальчика, а впереди в самом конце тропки, прорисованной двумя сходящимися линиями, — девичий силуэт в длинной тайке.

— Н-нет, — грудным низким голосом сказала мать, с облегчением принимая текущие слёзы, размывшие страшную картинку, — нет… она не… могла увести его, моего сына. Или — увела? Ты!

Сжала кулаки.

— Нет, Онна. Твой сын увел её. За твоей дочерью. Я — один.