Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола

Погруженный в занятия Гиллель Хамал был редким гостем неверовых вечеринок. В последнее время отношение сокурсников к нему тоже заметно изменилось. Несмотря на то, что он всегда уклонялся от любых политических, религиозных или социальных деклараций, мало-помалу он приобрёл в кругах товарищей значительное, хотя, на первый взгляд, и не очень заметное влияние. К редким предупреждениям этого молчаливого юноши на курсе стали прислушиваться, ибо, как было неоднократно замечено, тот, кто хоть раз отнёсся к его словам без должного внимания, имел после все основания сожалеть об этом. И весьма.

Август фон Мормо поначалу, сталкиваясь с ним, довольно часто и весьма настойчиво высказывал мысль о том, что Меровинг — не гетто, и евреям здесь не место. Однако вскоре, узнав из некоторых достойных доверия источников, что состояние Хамала исчисляется шестизначной цифрой, въявь демонстрировать свою юдофобию перестал. Однако Нергал никогда не упускал случая унизить Гиллеля иным образом: не разобравшись в причинах, заставивших того покинуть «Фазаны», ибо мадам Бове запретила своим девицам болтать, он счёл Хамала не мужчиной и часто, так или иначе, намекал на это.

Гиллель бесновался и возненавидел Нергала до дрожи.

Бенедикт Митгарт и Генрих Виллигут в гостиной Невера обычно составляли карточное трио с Сиррахом Риммоном. Хелла Митгарт вела счёт за брата, подозрительно следя за игрой, и лишь иногда на мгновение останавливала взгляд на Морисе де Невере. Что до Мормо и Нергала, то появляясь, они неизменно вносили в благожелательную атмосферу вечера элемент свары и препирательств о демонических обрядах, на коих оба были помешаны. Лили, после столь памятного ему ночного происшествия, Морис де Невер не приглашал никогда, но она иногда приходила в компании Августа и Фенрица, став неизменной участницей их инфернальных шабашей. Впрочем, Нергал всё чаще появлялся один, без Лили и Мормо, и его жёлто-карие глаза, отражавшие свечное пламя как зеркала, останавливались на Эрне Патолс и погасали. Тут к слову будет сказать, что за прошедший месяц отношения фройляйн Лили фон Нирах и мисс Эрны Патолс резко ухудшились и теперь, встречаясь, они демонстративно отворачивались, при этом на лицах обеих мелькало презрительное высокомерие.

Но сегодня все были в сборе, пришёл даже Хамал, тихо предупредивший Невера, что завтра профессор Ланери, может быть, спросит его о войне Ланкастеров и Йорков. Морис внимательно посмотрел на него, галантно кивнул и, вынув из стола потрепанный фолиант, погрузился в перипетии тридцатилетней грызни Эдуардов, Генрихов и Ричардов.

Между тем, все привычные разговоры опять перекрыла перебранка Нергала с Митгартом, начавшаяся с того, что Фенриц провозгласил конец эры Распятого Бога.

— Пора воздать должное всем героям, всем борцам и жертвам Церкви.

— Вы это о ком, Нергал? О ведьмах, что ли? — полусонно осведомился Митгарт…

Фенриц кивнул.

— Да ведь ведьмы создавались из кого угодно, оптом — из старух, некрепких умом, калек и истеричек. Попытки представить их в роли борцов против церкви — вздор, поскольку наделяет интеллектом людей, которые были дремуче невежественны, — Бенедикт, обдумывая очередной ход, говорил лениво и медленно.

— Это не оправдывает инквизиторов, такие люди представляли реальную угрозу для святых отцов.

— И в чём же была эта угроза?

— Они воплощали свободомыслие.

— Эй, Ригель! — голос Мормо заставил Эммануэля вздрогнуть. — А что по этому поводу думаешь ты? Ведь ты как раз — выкормыш святых отцов…

Сам Ригель, сам того не замечая, в последнее время многому учился у Невера. Мориса нельзя было оскорбить или унизить. Любой резкий выпад против него тот встречал с устойчивым благодушием, вслух обдумывая сказанное и соглашаясь с ним или оспаривая, смущал собеседника искренностью. Его самокритичность обезоруживала всех его критиков.

Эммануэль улыбнулся.

— Да. Это правда. Мой духовный отец был святым. Что касается ведьм, я полагаю, их интеллект был не выше и не ниже общего уровня. Не были они и борцами против Церкви. Не были и свободомыслящими. Это были просто несчастные и страшные создания, в чьих душах оскудела Любовь… — Эммануэль почти физически ощутил повисшее в комнате молчание.

…Дружба с Эммануэлем изменила жизнь Мориса. Красота рано втолкнула Невера в мир женских спален, пора робкой юности миновала для него в считанные месяцы, он и не заметил, как в двадцать два года, развращённый и чувственный, стал рабом сладострастия. Он засыпал и просыпался с мыслями о женщинах, плоть мучительно томила его. Он был ненасытен, а порой и не очень разборчив. В колледже его называли виконтом де Вальмоном. Морис смеялся, но на самом деле герой Лакло казался ему отвратительным. Морис никогда не смог бы оскорбить, ославить или опозорить женщину. Он выпивал женщин как бокалы с игристым шампанским и осторожно ставил их на прежнее место, и лишь шлюхи в его глазах не стоили галантности. Но женское тело — Песнь Песней, весенний свет, грёза, рок и упоение — влекло его ненасытимо и страстно.

Ещё в самом начале знакомства с Эммануэлем Морис сразу, чутьём распутника постигнув кристальную чистоту его души и тела, был смущён и растерян. Врожденное благородство натуры не позволяло ему развратить невинного, а с течением времени он с изумлением убедился, что это и невозможно. В субтильном теле ощущались неколебимый дух и сильная воля — Эммануэля нельзя было заставить действовать вопреки его убеждениям, равно как и изменить их.

Невольно сравнивая себя с Ригелем, Невер стал испытывать тоску по своей былой чистоте, по временам перетекавшую в отвращение к себе. Полюбив Эммануэля, душевно привязавшись к нему, он мучительно боялся его потерять, а это казалось ему неизбежным, узнай Ригель правду о нём. Морис любой ценой хотел скрыть от Ману свои галантные похождения, на которые и сам стал почему-то смотреть, как на мерзость.

Случай с Лили ими не обсуждался. Когда Невер немного пришёл в себя, они встретились на лекции. Эммануэль ничего не сказал ему, был, как обычно, кроток и приветлив, и Морис мучительно, до нервного трепета, был смущён и благодарен ему — и за молчание, и за неосуждение. При этом Невер заметил, что его недомогание, выразившееся в слабости всех мышц и болезненных ощущениях в области левой лопатки, в ставшей постоянной головной боли и нервическом раздражении, в присутствии Эммануэля смягчалось. Стоило Ригелю положить руку на его плечо, боль в сердце стихала, а однажды, когда тот, видя, сколь мучительно состояние Мориса, жалостливо погладил его ладонью по виску, отупляющая головная боль прекратилась.