Том Маккарти - Когда я был настоящим

— Я правда не христианин, — сказал я ему. — Я просто хочу с тобой поговорить. Спросить тебя кое-о-чем.

— О чем?

Рот его так и остался открытым после того, как он это произнес.

— Я… — начал я — и тут сообразил, что не знаю в точности, о чем именно хочу его спросить. — Можно тебя чем-нибудь угостить?

— Дай лучше десятку, если на то пошло.

— Нет. Давай я тебя ужином угощу. Хорошим ужином, с вином, все как положено. Что скажешь?

Он взглянул на меня, по-прежнему сидя с отвисшим ртом, размышляя. Христианином — ловцом душ я не был, полицейским, ясное дело, тоже. Потом лицо его напряглось, и он спросил:

— Ты случайно не этот, не маньяк будешь, а?

— Нет. Тебе ничего делать не нужно. Я просто хочу угостить тебя ужином и поговорить.

Парень еще немного пристально поизучал меня. Потом закрыл рот, громко шмыгнул носом, улыбнулся и сказал:

— Ладно.

Он вылез из своего спальника, свистнул сидевшим на улице друзьям, сделал одному из них знак подойти и занять его место, затем хлопнул себя по бедру и снова свистнул, потише, на этот раз собаке. Вместе мы двинулись прочь, из Сохо на Черинг-кросс-роуд, в северном направлении. Я привел его в греческое местечко прямо у Сентр-пойнт. Официантка, немолодая женщина в больших очках, сначала не хотела впускать его собаку. Я протянул ей двадцатифунтовую бумажку, сказал, что пес будет вести себя хорошо, и попросил дать ему какую-нибудь косточку, поглодать. Мы сели, и она принесла большую баранью кость, которую он тихонько грыз под столом.

— Что вы хотите? — после двадцати фунтов официантка вся так и светилась улыбкой.

Я заказал бутылку дорогого белого вина с разными закусками и попросил подождать несколько минут, пока мы решим, какое главное блюдо взять. Она кивнула, по-прежнему улыбаясь, и ушла в кухню.

— Ну что ж! — я откинулся на стуле и широко раскинул руки. — Ну что ж!

Мой бездомный наблюдал за мной. Взяв свою салфетку, он покрутил ее в руках. Подождав немного, я спросил:

— Ты откуда?

— Лютон. Сюда два года как приехал. Два с половиной.

— А из Лютона почему уехал?

— Родичи, — ответил он, продолжая теребить салфетку. — Папаня — алкаш. Бил меня.

Официантка вернулась с вином. Мой бездомный смотрел на ее груди, когда она наклонилась над столом, чтобы его разлить. Я тоже на них смотрел. Рубашка у нее была расстегнута сверху, груди — красивые, круглые. Она было, наверное, его возраста — лет восемнадцать-девятнадцать. Мы смотрели, как она поворачивается и отходит. Наконец я поднял бокал.

— Выпьем! — сказал я.

Он взял свой бокал и начал пить из него большими глотками. Проглотив половину, вытер рот рукавом, поставил бокал и, уже осмелев от алкоголя, спросил:

— Так что ты хотел узнать?

— Вобщем… Я хотел узнать… Вобщем, я вот что хотел узнать… Значит так: допустим, сидишь ты на улице, на своем пятачке, закутался в свой спальник и сидишь, на коленях собака свернулась… Сидишь ты, значит, а мимо люди идут; а ты тогда… Я что хочу узнать…

Я остановился. Выходило не так, как надо. Сделав глубокий вдох, я начал снова:

— Слушай. Знаешь, в кино, когда люди что-нибудь делают — персонажи, герои, ну, там, например, Роберт Де Ниро, — когда они что-нибудь делают, все всегда получается идеально. Все, вообще все. Или холодильник открывают, или зажигают… нет, лучше так: берут, например, салфетку в руки. Герой берет ее в руки, легонько так встряхивает, затыкает за воротник или просто на коленях складывает, и потом больше не обращает на нее внимания до конца сцены. И потом, речь у него тоже просто идеальная. Понимаешь, что я хочу сказать? Если бы мы с тобой так попытались, она бы все время то соскальзывала, то падала.

Мой бездомный снова взял в руки салфетку.

— Мне что, в рубашку ее заткнуть? — спросил он.

— Нет. Дело не в этом. Дело в том, что мне интересно, мне просто интересно, осознаешь ты это или нет. Когда сидишь на своем углу.

— Я, когда ем, этими салфетками вообще не пользуюсь.

— Нет! В смысле, я не в том смысле. Забудь про салфетку. Это я для примера. Я вот в каком смысле: ты… Когда ты что-нибудь делаешь — скажем, разговариваешь с друзьями или там просишь деньги у прохожих, — ты…

— Я ж только потому прошу, что сам заработать не могу, — он положил салфетку. — Была б у меня работа, я что, просил бы?

— Нет, ты послушай, это…

Я потянулся к нему рукой через стол, но задел бокал с вином. Бокал опрокинулся, и вино выплеснулось на скатерть. Скатерть была белой; вино окрасило ее в густой красный. Вернулся официант. Он был… Она была молодая, в больших темных очках, итальянка. Большие груди. Маленькая.

— Что ты хочешь узнать? — спросил мой бездомный.

— Я хочу узнать… — начал было я.

Тут официант перегнулся через меня, убрать скатерть. Она убрала и стол. Никакого стола не было. По правде говоря, все это я сейчас выдумываю — эту историю про бездомного. Нет, он в самом деле существовал, сидел, замаскированный на фоне магазинных витрин и мусорных баков, — но я к нему не подходил. Я наблюдал за ним и его приятелями, за тем, как они ходили кругами к его месту и назад к своему, за тем, как напускали на себя целеустремленный вид, как будто у них имелись друг для друга важные сообщения. Везде по-хозяйски разгуливали, плюя на тротуар, поводя плечами, когда меняли направление. Они вели себя еще более нарочито, чем телевизионщики до них, даже не удосуживались оглядеться, посмотреть, не идет ли машина или велосипед, когда переходили дорогу. Их целью было доказать, что они — одно целое с улицей; что они и только они говорят на ее настоящем языке; что пространство вокруг них действительно им принадлежит. Фигня, полная фигня. Да они вообще не из Лондона. Из Лютона, Глазго, откуда угодно, но не отсюда, откуда-то издалека, какая разница, откуда. И потом, это расхаживание с важным видом, это их высокомерие — фикция. Захватчики. Жулики.

Я не подходил к нему, не заговаривал. Не хотел. Ну что от него можно было узнать? К тому же я ненавижу собак, всегда ненавидел.

4

Несколько дней спустя, в субботу, я пошел на вечеринку к Дэвиду Симпсону. Его новая квартира на Платон-роуд находилась на третьем этаже перестроенного дома. Дому было лет, наверное, сто. Неплохое помещение. Он его еще не отделал: с потолка свисали провода, на стенах были карандашом намечены линии — там, где собирались вешать полки, плюс рядом с выключателями были нацарапаны несложные схемы, указывавшие, где пустить электропроводку. Еще повсюду были коробки, полные одежды, книг и тарелок.

— О! Привет! — воскликнул Дэвид, открыв мне дверь. — Я слышал, ты… это самое… поправляешься.