Девять дней - Анна Моис
— Во мне есть какая-то личность? — голос Мари и вовсе оборвался. Я даже не знаю, что для нее хуже, думать, что она одержима или что у нее раздвоение личности.
— Возможно, и, наверное, она набожна, — я улыбнулся, взял платок с прикроватной тумбочки, чтобы вытереть рану на ее руке.
Мари нахмурила брови и надула губы. Я поймал себя на мысли, что несмотря на бледность и усталость, она выглядит прекрасно.
— Ты уверен, что я не одержима? — спросил она, когда, вытерев кровь с тыльной стороны ладони, я увидел рану в виде креста. Она тоже ее заметила.
— Определенно… — неуверенно ответил я.
В комнате появился Роберт с настойкой. Я перевязал Мари рану, не показывая ее Роберту. Она выпила настойку, я дал ей снотворное и, дождавшись, когда она уснет, ушел.
Профессор приехал как раз, когда я уходил. Он подвез меня домой. По дороге рассказал о своей беседе с вдовцом мадам Леванш. Оказалось, он винит в ее смерти только себя. На меня зла не держит, говорит, что я сделал все, что мог, а знать, что его прекрасная супруга решится снова на самоубийство, я как раз не мог. Это меня немного успокоило, но ненадолго. Потому что профессор рассказал, что повесилась мадам Леванш на дереве за церковью. А перед этим стояла на крыльце и плакала. Но, когда отец Флеккер, спросил почему она не войдет, она сказала, что больше не может. Потом ушла и покончила с собой. Я сделал вид, что меня это не заинтересовало, профессор же выглядел задумчивым.
Я вошел в дом, закрыл дверь и лег спать, забыв снять пальто и помыться, чтобы избавиться от скверного запаха пота.
Проснулся от головной боли. Было около семи утра. Наложил компресс с холодной водой и попытался уснуть, но не получилось. Мысли мои были спутанные и противоречивые. Глаза мои видели ночью то, что видели, но разум пытался объяснить все логически. Всему есть рациональное объяснение. И этому приступу Мари я его найду. Пока лежал и пытался снова поспать, решил, что нужно поговорить с профессором о самовнушении. Если вторая личность Мари внушила, что она — демон, то ожог от креста можно как-то объяснить. Но как? Прикоснись к этой простой побрякушки из серебра я ничего не произойдет. Да и любой другой тоже не почувствует боли. Почему она почувствовала? Забитые мною отголоски бабушкиного воспитания пытались прорваться. Она была верующим человеком, даже слово «демон» или «дьявол» не произносила. Молилась утром, за обедом, перед сном. Читала мне истории из библии вместо сказок. Я их и воспринимаю как сказки.
Но сегодня наперегонки с болью в голове остатки бабушкиного суеверия прорывались наружу. Надо с ними что-то делать.
Уснуть не удалось. Выпил таблетку, принял ванну и отправился на работу. Санитар Харрсон был мрачнее тучи, бледный, глаза красные.
На мой вопрос, что случилось, отвечал спутанно и нервно. Сказал, что в три часа ночи он услышал пронзительный крик Хоффишера. Тот пытался сломать дверь с дикими нечеловеческими глазами. Кричал, что он должен встретить его. На вопрос санитара о ком речь, отвечал всегда одно — Мессия.
В это же время миссис Олдриж впала в истерику, она рыдала, лежа на полу, и вырывала волосы, крича, что по ошибке убила своего маленького мальчика. И только мальчик Фримансов был спокоен. Он просто лежал на спине, сложив руки на груди. Суматоха и крики его нисколько не тревожили, даже наоборот. По крайней мере, так сказал Харрсон. Я поблагодарил его за терпение, извинился, что ему пришлось дежурить не в свою смену и отпустил домой.
— Здесь что-то не так, доктор, — вдруг сказал он у двери, — эти люди… я работаю здесь давно, вы знаете, но они никогда так себя не вели. Если бы вы согласились уйти из больницы и найти место поспокойней, то я бы тоже ушел.
— Я психиатр, Харрсон, — улыбнулся я, — какое место для меня будет спокойным? А ты можешь уйти, если тебе не комфортно здесь работать, я пойму.
— Нет, доктор. Я вас здесь одного не оставлю.
Харрсон улыбнулся устало и печально и ушел. Я послал за профессором. В записке я попросил навестить мисс Мари, если ему это удобно. Сообщил, что вероятнее всего, наши с ней чувства мешают ей выздороветь и толкнули на вырождение ее темную личность, которая, видимо, зациклилась на мне. Поэтому лучше мне вообще не видеться с ней в ближайшие дни и наблюдать за ее болезнью со стороны.
Сам же я, чтобы отвлечься от Мари, решил заняться пациентами. Хоффишер молился, миссис Олдриж спала, неспокойно, но крепко. Мальчик Фримансов смотрел в окно. Я пытался поговорить с ним, но он только кивал или пожимал плечами. Разговаривать не хотел, но выглядел хорошо. Только был слишком бледным и казался худее, чем раньше. Я заметил на столе две тарелки с едой. Овсяная каша уже покрылась корочкой. Мальчик не ел со вчерашнего вечера. Я спросил про его аппетит, он пожал плечами и лег спать. Я решил оставить его.
Чтобы мысли о Мари не терзали меня, я отправился к бывшей гувернантке Фримансов, дабы разузнать у нее причину бегства из семьи, а также расспросить побольше о Фримансах, чтобы лучше составить психологический портрет своего самого юного пациента.
Найти гувернантку не составило труда. Закончив все дела, к обеду я заехал в полицейский участок к инспектору Хьюсу. Он дал мне адрес. Сегодня Роберт был обеспокоенным и грустным. Мысли о тяжелой болезни Мари били его в самое сердце, мешая сосредоточиться на работе. Я рассказал ему о своих догадках относительно ее новой личности и поделился намерениями пока не общаться с ней. Роберт моего решения не одобрил и не постеснялся это высказать. Я заверил, что решение мое окончательное, а также напомнил, что профессор Миррер — профессионал своего дела.
К четырем часам был у гувернантки. Ее имя Николетт Броу. В доме Фримансов проработала пятнадцать лет, как мне стало известно с ее слов. Говорила она неохотно, но в дом меня впустила и даже принесла чаю.
— Миссис Броу, что вас так напугало в доме Фримансов? Почему вы решили оставить их? — спросил я напрямую, так как сразу обозначил, что цель моего визита — узнать, как можно больше о мальчике.
Миссис Броу заерзала на месте и захлопала глазами, как обычно делают пытаясь прогнать слезы.
— О, доктор, вы мне не поверите. Кто угодно поверит, но вы точно нет, — усмехнулась она, допивая чай.
— Давайте забудем на время, что я психиатр.
