Энн Райс - Вампир Арман

– О чем ты? – спросил он прежним голосом, выражавшим безмерную любовь, и можно было подумать, что его искреннее, умоляющее лицо говорит со мной голосом самой любви. – Если я когда-нибудь делал что-то из любви, я сделал это сейчас. Я сделал это из-за всех несправедливостей, выпавших на твою долю, из-за пережитого тобой одиночества, из-за кошмаров, которые мир обрушил на тебя, когда ты был слишком молод и неопытен, чтобы им противостоять, а потом слишком подавлен, чтобы сопротивляться от всего сердца. Я сделал это ради тебя.

– Нет, ты лжешь, ты лжешь в своей душе, – сказал я, – если не на словах. Ты сделал это из злобы и сейчас дал мне это понять со всей ясностью. Ты сделал это из злобы, потому что из меня получился не такой вампир, каким ты хотел меня видеть. Я не стал здравомыслящим бунтарем, способным противостоять Сантино и его банде чудовищ, и именно я через столько веков еще раз разочаровал тебя, ужасно разочаровал – ведь я ушел на солнце, увидев Плат. Вот почему ты так поступил. Ты сделал это из мести, ты сделал это из разочарования, а венец ужаса в том, что ты сам ничего не понимаешь. Ты не мог снести, что у меня чуть не разорвалось сердце, когда я увидел на Плате его лицо. Ты не мог пережить, что ребенок, которого ты вырвал из венецианского борделя, которого ты вскормил своей кровью, которого ты учил по своим книгам, воззвал к нему, увидев его лицо на Плате.

– Нет, это настолько далеко от истины, что ты разрываешь мне душу. – Он покачал головой. Несмотря на белизну и отсутствие слез, его лицо было совершенным воплощением печали, как картины, написанные его собственными руками. – Я сделал это, потому что они любят тебя, как никто еще тебя не любил, потому что они свободны, а в глубине их благородных сердец кроется великое коварство, не дающее им отшатнуться от тебя такого, какой ты есть. Я сделал это, потому что они выкованы в той же печи, что и я, оба обладают острым умом и силой, способностью выжить. Я сделал это, потому что ее не поработило безумие, а его не сломили бедность и невежество. Я сделал это, потому что они были твоими избранниками, идеально подходили тебе, а я понимал, что сам ты этого не сделаешь и они в конце концов возненавидят тебя, как ты ненавидел меня за отказ, и ты скорее потеряешь их из-за отчуждения, скорее позволишь им умереть, чем уступишь.

Теперь они твои. Ничто вас не разлучит. И они до краев наполнены моей кровью, древней, могущественной, чтобы стать твоими достойными спутниками, а не бледной тенью твоей души, как Луи.

Вас не разделит барьер создателя и порожденного им вампира, и ты сможешь узнавать тайны их сердец, как они смогут узнавать твои тайны.

Мне хотелось в это поверить.

Мне так сильно хотелось в это поверить, что я поднялся и ушел от него, ласково улыбнувшись моему Бенджамину и украдкой поцеловав Сибил, проходя мимо; я удалился в сад и встал в одиночестве между парой массивных дубов.

Их мощные корни поднимались из земли, образуя холмики из твердого, покрытого волдырями дерева. Я устроился в этом каменистом месте и положил голову на ствол ближнего из двух деревьев.

Его ветви опустились и укрыли меня, как вуаль, сделав то, чего не смогли сделать волосы. Стоя в тени, я чувствовал себя защищенным, чувствовал, что нахожусь в безопасности. Сердце мое успокоилось, но оно было разбито, и мой рассудок пошатнулся, и мне достаточно было заглянуть в открытую дверь, в блистательный яркий свет, на моих двух белых вампирских ангелочков, чтобы опять заплакать.

Мариус долго стоял в далеком дверном проеме. Он на меня не смотрел. Я взглянул на Пандору и увидел, что она свернулась в другом большом бархатном кресле, словно старалась защититься от какой-то ужасной муки – возможно, всего лишь от нашей ссоры.

Наконец Мариус отважился подойти ко мне – думаю, на это ему потребовалось немалое усилие воли. У него на лице внезапно появилось несколько сердитое и даже гордое выражение. Мне было наплевать.

Он встал передо мной, но ничего не говорил и, казалось, собрался стойко выслушать все, что скажу я.

– Почему ты не дал им прожить свои жизни? – спросил я. – Не кто-нибудь, а ты – что бы ты ни чувствовал по отношению ко мне с моим недомыслием! Почему ты не дал им пользоваться тем, что подарила им природа? Зачем ты вмешался?

Он не ответил, но я и не дал ему такой возможности. Смягчив свой тон, чтобы не беспокоить их, я продолжил.

– В самые темные времена, – сказал я, – меня всегда поддерживали только твои слова. Нет, я не говорю о тех веках, когда я был пленником искаженных вероучений и мрачных заблуждений. Я говорю о том, что было намного позже, после того как я, подстрекаемый Лестатом, вышел из подземелья, когда я прочел, что написал о тебе Лестат, а потом выслушал твои объяснения. Это ты, Мастер, заставил меня увидеть все, что я мог, в чудесном ярком мире, разворачивающемся вокруг меня так, как я и не представлял себе в той стране или в те времена, в которые родился.

Я не мог сдерживаться. Я остановился передохнуть и послушать ее музыку, и, осознав, как она прекрасна, жалобна, выразительна и по-новому загадочна, я чуть не заплакал. Но я не мог себе это позволить. Я думал, что мне необходимо сказать намного больше.

– Мастер, это ты сказал, что мы движемся вперед в том мире, где отмирают старые религии, суеверные и жестокие. Это ты сказал, что мы живем в эпоху, когда злу больше не отводится необходимого места. Вспомни, Мастер, ты же сказал Лестату, что никакое вероучение или кодекс не могут оправдать наше существование, ибо людям теперь известно, что такое настоящее зло. Это голод, нужда, невежество, война, холод. Ты сам так сказал, Мастер, сказал намного элегантнее и полнее, чем я способен выразить, но именно на этих грандиозных рациональных основаниях ты спорил с самой ужасной из нас, ради святости и драгоценной красоты этого естественного мира, мира людей. Это ты отстаивал человеческую душу, утверждая, что она растет как в плане глубины, так и в плане чувства, что люди живут теперь не ради блеска войны, что они познали прекрасные вещи, ранее доступные лишь богачам, а теперь принадлежат всем. Ты сам говорил, что после темных веков кровавых религий появился новый свет, свет разума, этики и неподдельного сострадания, и он не только освещает, но и согревает.

– Прекрати, Арман, замолчи, – сказал он. Он говорил мягко, но строго. – Я помню эти слова. Я помню каждое из них. Но я больше в это не верю.

Я был потрясен. Я был потрясен монументальной простотой этого отречения. Оно простиралось за пределы моего воображения, но я достаточно хорошо его знал, чтобы понимать: каждое слово он говорит всерьез. Он спокойно посмотрел на меня.

– Да, когда-то я в это верил. Но понимаешь, эта вера основывалась не на логике и наблюдениях за человечеством, в чем я себя убедил. Я заблуждался, и когда я в конце концов это осознал, когда я увидел, что′ это на самом деле – слепой, отчаянный, нелогичный предрассудок, – моя вера внезапно рухнула и разбилась вдребезги.