Мартин Уэйтс - Женщина в черном 2. Ангел смерти

«Да не снится ли мне это все? – подивилась Ева. – Что я бреду от двери к двери, преследуя какой-то звук? И что я найду в итоге?»

Она вздрогнула – просквозило холодом, воздух был мокрый, ледяной. Нет. Никакой это не сон, все происходит в реальности.

Ева откашлялась:

– Кто здесь?

Ответа не последовало.

– Это… это вы, доктор Родс? Может, вам… переночевать негде? Нужна комната? Ответьте, пожалуйста! Прошу вас!

Молчание. Что ж, теперь отступать поздно. Ева решительно отворила дверь.

Вонь плесени ударила ей в ноздри, ощутимая, точно прикосновение живого существа. Воздух, казалось, загустел от омерзительно тягостных, влажных испарений. Весь подвал насквозь пропитался зловонием гниения и запустения. Ева судорожно зажала ладонью нос и рот, стараясь не вдыхать глубоко. И все равно вонь ощущалась, и, хотя она и недолго пробыла в подвале, пропитала ее ночную рубашку, словно впиталась в поры кожи.

Подвальное помещение была огромным, скорее всего, по размеру оно было равным всей площади дома наверху. Каменные стены потрескались, покрылись мхом. По ним медленно сбегали на мокрый пол тонкие струйки воды – комната, озаренная слабым пламенем свечи, словно светилась зеленым призрачным сиянием.

Ряды и ряды полок, заполненных коробками – все крышки закрыты, и каждая коробка, наверное, битком набита старинными вещами, безделушками, предметами искусства – влажными и запыленными жалкими остатками жизней давно ушедших обитателей дома.

Никого, кроме Евы, в подвале не было.

Чуть попривыкнув к зловонию, она отняла руку от лица, прикрыла ладонью огонек свечи и еще разок посветила в сторону полок. Коробки потемнели от сырости. Ева подняла одну из крышек, заглянула внутрь – ничего особенного, лишь ворох бумаг и кипа изъеденной молью старомодной одежды. Ева опустила крышку, засунула нос в следующую коробку – битком набита старинными игрушками, мокрыми, потемневшими, всеми позабытыми. На нее уставились незрячими глазами кукольные лица с навеки застывшими, пустыми улыбками. Под куклами лежала деревянная рама. Немногие уцелевшие лоскуты ткани, ранее обрамлявшей ее драпировками спереди и с боков, теперь сгнили и почернели, однако Ева увидела в них следы давно исчезнувших ярких красок и ухитрилась догадаться о предназначении игрушки – конечно же, кукольный театр! С невольным вздохом печали и сожаления она прикрыла коробку, что ж, детство кончается…

А вот рядом с игрушками обнаружилось кое-что поинтереснее – старинный фонограф. Ева осторожно коснулась заржавелого аппарата, уж не он ли и издавал странные звуки? Щелкнула выключателем сбоку, подождала… нет, никакого результата. Рядом лежали цилиндры, все как один надписанные. Ева взяла первый попавшийся, прочла: «Элис Драблоу» и какие-то даты рядом с именем.

И тут она увидела что-то еще. Нахмурилась, поднесла свечу поближе. Надпись. Прямо на стене, сразу над рядами полок. Слова будто выцарапаны чем-то острым на камне, неровные, непривычно угловатые буквы:

«Моя скорбь будет вечно жить в этих стенах».

Ева дотронулась до нацарапанных слов. Ей хотелось ощутить под пальцами сами буквы, почувствовать не только их, но, возможно, и суть человека, их написавшего. Но камень, чересчур старый и сырой, попросту раскрошился у нее под рукой, и чужие слова боли исчезли, ровно по воде писанные. Слова исчезли, а вот на душе у Евы осталось то же самое чувство горя и беспомощности, что она испытала во сне о больнице.

Невольно шагнув назад, она запнулась обо что-то твердое.

Скрип-скрип, хлоп-хлоп…

Господи, всего-то – старинное кресло-качалка!

Выходит, оно-то и издавало встревожившие Еву звуки? Да, но… кто тогда в ней сидел и качался? И если все именно так, то кто это был и куда он делся? Насколько могла судить Ева, дверь в подвал вела только одна, та самая, сквозь которую она и вошла. Это что же получается – тот, кто скрипел качалкой, и теперь еще здесь?

Сердце бешено заколотилось. Ева подняла свечу, медленно посветила туда и сюда, стараясь достигнуть мрака самых отдаленных теней.

Ого, а в углу-то явно кто-то шевелится!

– Эй?

Снова шевеление, однако на сей раз оно доносится из-за соседнего ряда полок.

– Эй! – повторила Ева, отчаянно надеясь, что голос ее звучит гораздо увереннее, нежели она себя ощущает.

Затаив дыхание, она пошла прямо на звук. Вытянула перед собой руку, стискивающую подсвечник, – нет уж, она выяснит, что тут за чертовщина, как ни страшно приблизиться, – и уставилась за полки.

По полу опрометью пробежала крыса, едва не задев ее.

Ева завизжала, выронила свечу. Та, свалившись на мокрый пол, с шипением погасла, и подвал погрузился в полный мрак. Ева замерла, из груди рвалось тяжелое дыхание. Слышно было, как шуршит где-то поодаль до полусмерти перепуганная крыса.

А потом – это.

Скрип-скрип, хлоп-хлоп…

Кресло-качалка снова начало двигаться.

Ева со всех ног бросилась к двери. Взлетела по ступенькам наверх так быстро, как только могла в кромешной тьме, оступаясь и оскальзываясь почти на каждом шагу. Назад, в кухню, а оттуда – на главную лестницу, в коридор, к себе в постель. Туда, где можно натянуть на голову одеяло и лежать, окаменев от ужаса, какого ей еще не доводилось испытывать когда-либо в жизни.

По крайней мере, теперь она слышала лишь шум волн, набегающих на берег за окнами, да стремительный стук своего перепуганного сердца.

День следующий

Утром следующего дня все было куда лучше.

Солнце, высокое и яркое, выжгло туман, и небо сияло ослепительной голубизной, будто гигантское яйцо малиновки. Повсюду сверкала и искрилась изморозь. Такого прекрасного утра, подумалось Еве, в городе сроду не увидишь.

Они с Джин присматривали за играющими в саду ребятишками. Сад, конечно, повидал лучшие дни, да и окружавшая его колючая проволока мрачно напоминала, что война – вот она, никуда не делась, однако в данный момент детям, похоже, на подобные мелочи было наплевать.

Девочки затеяли игру «я садовником родился», Элфи и Фрейзер носились в догонялки. Смех, крики, веселье – и вот уже страхи, пережитые Евой прошлой ночью, рассеялись, словно клубы тумана – под лучами победоносного солнца.

– А где Эдвард? – спохватилась она.

Джин не отвела взгляда от детей.

– Я велела ему не выходить из дома, пока он не соберется с силами, чтобы заговорить.

Ева не сказала ни слова. Молча развернулась и направилась к дому.

– Оставьте его в покое, – во властном голосе Джин прозвучало раздражение.

Ева остановилась.

– Я всего лишь хочу подготовить классную комнату к занятиям.

Подобному заявлению Джин явно было нечем возразить, так что пришлось ограничиться вполне благопристойным, хоть и чуть резковатым, кивком, и Ева спокойно вошла в дом.