Энн Райс - Гимн крови

— Она хочет остаться здесь, — сказал я. — Все просто.

Я скользнул мимо нее и обосновался на стуле, так, чтобы позади меня оказался торшер, а я — в тени. Теперь я мог видеть всех, включая своего заклятого врага.

— Она не хочет умереть в медицинском центре Мэйфейров, причем настолько, что у нее хватило сил примчаться сюда на лимузине. Вы знаете Мону. Сейчас она наверху, с Квинном. Мне бы хотелось, чтобы вы доверяли нам. Оставьте ее с нами, мы о ней позаботимся. Мы можем пригласить старую нянечку тетушки Куин, если потребуется.

Ровен смотрела на меня так, будто я спятил.

— Вы можете себе представить, с какими проблемами вам придется столкнуться? — спросила она. Вздохнула. Стало заметно, как сильно она устала, но только на мгновение. — Вы даже не представляете, с чем вам придется столкнуться.

— Вы привезли с собой кислород и морфий, разве нет? — я бросил взгляд в сторону скорой помощи, стоящей перед окнами. — Оставьте это здесь. Синди, медсестра, знает, как ими пользоваться.

Брови Ровен поползли вверх, и снова стало заметно, как она измотана. Но она быстро взяла себя в руки. Она не была ни оскорблена, ни напугана. Она пыталась понять, кто я такой. Я думал о том, что она прекрасна. И столько интеллекта в этих серых глазах!

— Квинн просто не понимает, во что он вязался, — произнесла она мягко. — Я не хочу, чтобы он страдал. Я не хочу, чтобы она умирала в муках. Вы понимаете, о чем я?

— Конечно, да, — ответил я. — Доверьтесь нам. Мы вас позовем, когда придет время.

На секунду она опустила голову.

— Нет, нет, вы просто не понимаете, — произнесла она, хрипловатый голос полон сочувствия. — Нет никакого разумного объяснения тому, что она все еще жива.

— Такова ее воля, — парировал я.

Я говорил ей правду, больше не было повода беспокоиться за нее.

— Она отдыхает, ей больше не больно, — добавил я.

— Этого не может быть, — прошептала Ровен.

Что-то переменилось в ее лице.

— Кто вы? — Глубокий голос подчеркнул значительность вопроса.

Я был ошеломлен. Снова по спине побежали мурашки, но мне не удавалось развеять ее чары. В комнате стало так темно, что мне захотелось позвать Жасмин, чтобы она включила люстру.

— Мое имя не имеет значения, — сказал я, хотя говорить мне было тяжело. Что-то было в этой женщине странное. Почему, когда она демонстрировала свою красоту, я испытывал тревогу, почти угрозу? Я хотел заглянуть ей в самую душу, но она была слишком умна, чтобы позволить мне сделать это. Да, я чувствовал, что она скрывает какую-то тайну, целую сокровищницу тайн. И тут я ощутил пронзительную связь с ребенком-монстром, которого мне показала Мона, когда я ее создавал, и что-то еще.

Внезапно я понял, что эта женщина скрывает нечто, мучительное для ее совести, что главными чертами ее натуры всегда были — таинственность и страдающая от необходимости все скрывать совесть.

Что великие замыслы прорастали в ее душе, питаясь блестящим интеллектом и чувством вины.

Что бы она ни скрывала, я желал это! Увидеть хотя бы на миг, разделить с ней ее тайну и ее тепло. Я бы отдал за это…

Она отвернулась от меня. Оказывается я, позабыв всякую осторожность, пожирал ее глазами и теперь потерял с ней связь. Она немного замялась, а я почти видел ее секрет: власть над жизнью и смертью.

Вмешался отец Кевин:

— Я должен повидать Мону, перед тем, как мы уйдем. Мне необходимо поговорить с Квинном насчет экзорцизма. Я привык видеть Гоблина, вы должны понимать. Я переживаю за них обоих. Вы должны сказать Моне, что мы здесь.

Я даже не заметил, как он оказался сидеть на стуле напротив меня.

— Наверное, нам следует вместе пойти взглянуть на Мону, — сказал он Ровен. — А потом мы решим, что нам делать.

Его голос звучал мягко, как положено голосу священника, смиренно и очень естественно.

Заглянув ему в глаза, я, похоже, успел зацепить целый пласт их совместных секретов, деяний, о которых они оба знали, но которые никогда не станут достоянием общественности, из-за непосредственной связи с историей и благополучием семьи Мэйфейр, а через такое невозможно переступить, обойтись полуправдой, перерасти.

Особенно непросто было отцу Кевину, духовнику семьи, связанному сакральной клятвой. Ему приходилось слушать о вещах, в которые ему тяжело верилось, и все это необратимо изменило его.

Но он тоже умел закрывать сознание. И снова, когда я попытался проникнуть в его разум, я сумел уловить только мучительные картины собственного ученичества, свое отчаянное желание быть хорошим. Отголосок моего внутреннего голоса вернулся ко мне. Это было отвратительно! Довольно!

И с беспощадной ясностью меня вдруг осенила мысль: мне было так много предоставлено шансов спасти душу, что вся моя жизнь, по сути, вращалась вокруг этих шансов.

Видимо такова моя природа: следовать от искушения к искушению, но не грехом, но искуплением.

Никогда еще я не видел свою жизнь в таком свете. Если бы этот, отдаленный во времени мальчик, Лестат, боролся, как следует, он бы мог стать монахом.

"Проклятый!" — прошептал призрак.

— Это невозможно, — сказал я.

— Невозможно видеть ее? — сказала Ровен. — Не может быть, чтобы вы говорили серьезно.

Я услышал тихий смешок. Повернулся на стуле.

Справа от меня на некотором отдалении смеялся призрак.

"Ну, и что ты теперь собираешься предпринять, Лестат?"

— Что там? — спросила Ровен. — Что вы видите?

— Ничего, — уверил я. — Вы не можете ее видеть. Я обещал ей. Никто не поднимется наверх. Ради Бога, оставьте ее в покое! — воскликнул я со всей убежденностью. Внезапно я почувствовал отчаяние. — Дайте ей умереть так, как она хочет! Дайте ей уйти!

Она уставилась на меня, пораженная моей эмоциональной вспышкой. Вдруг внутренняя боль отразилась на ее лице, будто она больше не могла держать ее в себе. Или дело было в том, что мой выпад, явно долго сдерживаемый, разжег в ней внутренний огонь.

— Он прав, — сказал отец Кевин. — Но вы же понимаете, мы должны еще побыть здесь.

— Недолго, — сказала Ровен. — Мы потихоньку подождем. Но если вы хотите, чтобы мы покинули…

— Нет, нет, нет, конечно же, вам здесь всегда рады, — сказал я. — Mon Dieu!

И снова я услышал призрачный смех.

"Твое гостеприимство немногого стоит! — сказал дядя Джулиан. — Жасмин не предложила им даже круасана или стакана воды. Я потрясен".

Я был горько удивлен, но сомневался, что это правда. Почему-то меня это тревожило, даже рассердило. В то же время я слышал кое-что, что никто в комнате, исключая, пожалуй, смеющегося призрака, не мог слышать: Мона плакала, нет, всхлипывала. Мне нужно было идти к ней.