Дин Кунц - Гиблое место

Золт напряг слух. В доме стояла тишина.

Призрачные очертания обступивших его вещей напоминали фигуры неведомых животных.

Дрожа и задыхаясь, Золт пробрался через столовую, кухню, общую комнату и медленно двинулся по коридору. Тихо, чтобы не разбудить спящих. Не шел, а плыл, словно бесплотный дух.

У подножия лестницы он замер и, затаив дыхание, в последний раз попытался побороть жажду крови. Бесполезно. Его пронизала дрожь. Он вздохнул и стал подниматься на второй этаж, где, по его расчетам, спали хозяева дома.

Мать поймет его, простит.

Она с детства внушала ему, что убийство — дело праведное. Но только если оно совершается для блага их семьи. Когда же Золт, уступая соблазну, убивал без серьезной причины, мать приходила в неописуемую ярость. Телесно она его не наказывала, но уже ее немилость была самой страшной карой. Она надолго переставала с ним разговаривать, и от этого гнетущего молчания грудь наливалась болью, казалось, сердце судорожно сжимается и вот-вот совсем остановится. А мать смотрела на него невидящими глазами, как будто его уже нет в живых. Стоило братишке или сестренкам заговорить о нем, мать перебивала: «Это вы про своего покойного брата, про Золта? Вспоминайте его сколько угодно, только не при мне, только не при мне. Слышать не хочу об этом выродке. Какой же он был негодник! Все делал наперекор матери, все хотел повернуть по-своему. Нет-нет, даже имя его при мне не произносите: меня от него прямо тошнит». Изгнанный за непослушание из мира живых, Золт лишался даже места за обеденным столом и, пока остальные ели, стоял в углу и смотрел на них, как случайно залетевший призрак. Мать не удостаивала его улыбкой, не бросала укоризненных взглядов, гладила мягкими теплыми руками по голове и по лицу, не позволяла прижаться к себе и положить усталую голову на грудь. И если обычно Золт отходил ко сну под звуки ласкового голоса матери, который нашептывал ему сказки, напевал нежные колыбельные, то в пору опалы он вынужден был сам пробираться в страну сновидений и спал беспокойно. В такие дни он начинал понимать, что такое ад.

Но нынче ночью совсем особый случай. Мать поймет, почему сегодня Золт не в силах удержаться, и простит. В конце концов она всегда его прощала, ведь она любила сына той же любовью, какой Господь любит своих чад, — любовью совершенной, всепрощающей и милосердной. Посчитав, что Золт уже получил свое, она вновь замечала его, одаривала улыбкой, заключала в объятия, и Золт, снова ощутив материнскую ласку, начинал понимать, что такое рай.

Теперь ее душа на небесах. Прошло уже семь долгих лет. Боже, как ему плохо без матери! Но она и сейчас видит его. И когда она узнает, что он опять не устоял, то очень огорчится.

Золт взбирался по лестнице, перешагивая через ступеньки и держась поближе к стене, чтобы под ногами случайно не скрипнула рассохшаяся доска. Но, несмотря на свое крупное сложение, двигался он легкой плавной походкой, и ступеньки не издали ни звука. Наверху он снова замер и прислушался. Все тихо. Лампочка пожарной сигнализации источала блеклый свет. В полумраке коридора Золт разглядел пять дверей: две справа, две слева, одну в дальнем конце.

Он подкрался к первой двери, осторожно открыл, проскользнул внутрь и прижался к двери спиной. Хищное желание обуревало его, но он все-таки выждал время, чтобы глаза привыкли к темноте. В окна сочился слабый свет далекого уличного фонаря. Золт различил зеркало — матовый прямоугольник отраженного света. Под ним туалетный столик. А вот и кровать. На кровати под светлым, чуть ли не сияющим в темноте одеялом кто-то лежал.

Неслышно ступая, Золт подошел к кровати, приподнял одеяло и застыл, прислушиваясь к мерному посапыванию. Аромат духов смешивался с благоуханием нежной теплой кожи и запахом шампуня. Девочка. По запаху Золт легко мог отличить девочку от мальчика. Кажется, подросток. Не будь снедавшая его страсть так неистова, Золт стоял бы над постелью еще долго: мгновения перед убийством бывают восхитительнее, чем само убийство.

Театральным жестом, словно фокусник, срывающий покрывало с пустой клетки, в которой по мановению волшебной палочки оказывается голубь, Золт откинул одеяло и бросился на спящую.

Девочка тут же проснулась. От неожиданности она не успела набрать в грудь воздуха и крикнуть. Не дав ей опомниться, Золт широченной ладонью зажал ей рот и впился в щеки крепкими пальцами.

— Молчи, а то убью, — зашипел он, почти касаясь губами нежного детского уха.

Девочка испуганно замычала, забилась, но Золт крепко прижимал ее к матрасу. На ощупь это действительно еще девчонка лет двенадцати. Может, пятнадцати, но уж никак не старше. С такой справиться сущий пустяк.

— Мне тебя убивать ни к чему, — шептал Золт. — Просто я тебя хочу. Сделаю, что задумал, и уйду.

Золт лукавил. Секс вообще его не занимал. Более того, вызывал у него омерзение. Отвратительная слизь, бесстыдное соприкосновение органов, из которых люди мочатся… Брр. И то, что другие способны этим гнусным актом наслаждаться, убеждало Золта, что мужчины и женщины суть падшие создания, а мир — средоточие греха и безумия.

Девочка не то поверила, что он не хочет ее смерти, не то обомлела от страха, но сопротивляться перестала. Может быть, она просто задыхалась — ведь Золт навалился на нее всем телом, а весил он немало. Девочка дышала носом: по руке, которой он зажимал ей рот, то пробегал холодок — вдох, то из трепещущих ноздрей струилось тепло — выдох.

Золт почти совсем привык к темноте. Он еще не вполне отчетливо различал лицо девочки, но хорошо видел горящие испугом глаза. Девочка оказалась блондинкой: даже в тусклом свете, падавшем из окна, ее волосы ярко отливали серебром.

Свободной рукой Золт отвел волосы и обнажил ей шею справа. Сполз чуть-чуть пониже, подбираясь к горлу, и приник губами к молодой плоти. Губы ощутили упругое биение пульса. Золт зубами впился в нежную кожу и почувствовал во рту вкус крови.

Девочка извивалась и билась, но Золт налег на нее изо всех сил. Жадные губы не отрывались от раны. Густая сладкая жидкость била ключом, он не успевал глотать ее. Однако вскоре поток начал убывать. Девочка сопротивлялась все слабее, слабее и наконец совсем затихла. Так и лежала недвижимая, будто груда скомканных простыней.

Золт поднялся и включил ночник. Ему нравилось рассматривать лица своих жертв — если не до заклания, то хотя бы после. Он с любопытством заглядывал им в глаза, не безжизненные, а умудренные, сподобившиеся узреть тот далекий край, куда отлетают души. Он и сам дивился собственному любопытству. Ведь когда он съедает бифштекс, у него не появляется желание взглянуть на корову, из мяса которой его приготовили. Чем же эта девчонка — и прочие людишки, кровью которых он питался, — лучше коровы? Однажды Золту приснился сон: он только что оторвался от истерзанного горла очередной жертвы, и вдруг она, уже мертвая, обратилась к нему с вопросом: откуда у него эта странная прихоть — непременно увидеть ее лицо? Золт затруднялся ответить. Тогда она подсказала: может, это оттого, что в глубине души он боится при свете увидеть у мертвеца свое собственное лицо, покрытое смертельной бледностью, свои собственные остекленелые глаза? «Чутье нашептывает тебе, что ты и сам уже мертв и подвержен тлению. Ты догадываешься, что после смерти твои жертвы больше похожи на тебя, чем при жизни».