Энн Райс - Кровь и золото

– Поговори со мной, Мариус, – попросил Торн. – Мои вопросы подождут. Я хочу слушать твой голос, твои речи... – Он запнулся. – Я знаю, ты можешь рассказать о многом.

Мариус взглянул на него, словно пробудившись от сна, согретый словами Торна.

И наконец заговорил:

– Друг мой, я очень стар. Я истинное Дитя Тысячелетий. Мое перерождение состоялось во времена Цезаря Августа. На столь необычную смерть меня обрек друид, жрец по имени Маэл. Тогда сам он был еще смертным, но вскоре тоже стал тем, кто пьет кровь. Он до сих пор скитается по миру, хотя не так давно в припадке непонятного религиозного безумия пытался принести себя в жертву. Какая глупость!

Судьба нередко сводила нас вместе, и наши отношения складывались весьма... я бы сказал, странно. Считается, будто я сильно к нему привязан, но это ложь. В моей жизни сплошь и рядом обман. Не знаю, смогу ли я простить его – ведь он похитил меня, приволок в далекую галльскую рощу, где древний вампир, страшно обожженный, но мнивший себя Богом Рощи, дал мне Темную Кровь.

Мариус прервал рассказ.

– Понимаешь, о чем я? – спросил он.

– Да, – кивнул Торн. – Я помню те рощи и перешептывания сородичей о богах, что когда-то там обитали. Ты говоришь, что в священной роще жил Тот, Кто Пьет Кровь.

Мариус кивнул и продолжил:

– «Отправляйся в Египет, – наказал мне обгоревший Бог Рощи, – и найди Мать. Узнай, кто наслал на нас ужасный огонь, почему мы все сгорели».

– А Мать, – догадался Торн, – оказалась той самой темной царицей, что несла в себе Священную Сущность.

– Да. – Мариус обратил на Торна безмятежный взгляд голубых глаз. – Конечно же, она оказалась той самой темной царицей.

Но в те времена, о которых я рассказываю, два тысячелетия тому назад, неподвижная и немая, она казалась несчастнейшей из жертв. Ей и ее супругу Энкилу было четыре тысячи лет. Она, несомненно, обладала Священной Сущностью, ибо, когда отчаявшийся древний вампир оставил царя и царицу под палящими лучами ярко светившего над пустыней солнца, смертоносный огонь добрался до каждого из тех, кто пьет кровь.

Мучения ожидали всех, как бы они себя ни называли: боги, создания ночи, ламии... В пламени погибли очень и очень многие. Но не все. Те, кто выжил, потемнели и испытывали невыносимые страдания. Старейшие пострадали меньше всего, самые молодые превратились в пепел.

А что же сделали Священные Прародители – так их положено называть, – когда встало солнце? Да ничего. Старейший изрядно обгорел, стараясь заставить их пробудиться, заговорить или укрыться в убежище, а вечером обнаружил обоих по-прежнему безразличными и недвижимыми. Опасаясь новых страданий, он вернул их в погруженные во тьму покои, на самом деле представлявшие собой убогую камеру в подземной тюрьме.

Мариус замолчал. Повисла звенящая тишина – должно быть, воспоминания оказались для него слишком тяжелыми.

;Он смотрел на пламя, исполнявшее свой вечный трепетный танец.

– Пожалуйста, продолжай, – взмолился Торн. – Значит, ты нашел ту царицу, увидел ее собственными глазами?

– Нашел, – подтвердил Мариус серьезно, но без горечи. – Я стал ее хранителем. «Увези нас из Египта, Мариус», – безмолвно просила она, не шевеля губами, – с помощью, как ты выражаешься, Торн, Мысленного дара.

В общем, я увез царицу вместе с ее возлюбленным Энкилом и две тысячи лет заботился о них – неподвижных и бессловесных, как статуи, – оберегал от любых опасностей.

Я укрывал их в особом святилище. Они стали моей жизнью, моим священным долгом.

Я приносил им цветы и воскурял благовония. Менял им одежду. Я стирал пыль с безжизненных лиц. И все это время хранил место их пребывания в тайне, не позволяя приблизиться к ним никому, дабы ни один вампир не смог испить Могущественной Крови Матери и Отца или даже попытаться похитить их.

Мариус не сводил глаз с огня, но мускулы шеи непроизвольно напряглись и на гладких висках на секунду проступили вены.

– Все это время, – продолжал он, – я любил то божественное создание, которое ты справедливо назвал темной царицей. Наверное, это и есть самая главная ложь моей жизни. Я любил ее.

– Как можно не полюбить такое существо? – спросил Торн. – Даже сквозь сон я разглядел ее лицо. И ощутил скрытую в ней тайну. Темная царица... Да, я на себе испытал ее чары. А безмолвие... Быть может, таково было предначертание высших сил. Наверное, когда она ожила, тебе показалось, что проклятие снято и она наконец стала свободной.

Эти слова произвели на Мариуса странное впечатление. Он бросил холодный взгляд на Торна и снова повернулся к огню.

– Прости, если я что-то не то сказал, – сказал Торн. – Я просто стараюсь понять.

– Да, она была все равно что богиня, – подтвердил Мариус. – Я считал ее богиней и мечтал о ней, хотя убеждал и себя, и остальных в обратном. Так и плелась моя паутина обмана.

– Неужели нужно перед первым встречным признаваться в своей любви? – тихо спросил Торн. – Разве нельзя иметь свои секреты?

С глухой болью в сердце вспомнил он о создательнице. И при этом даже не пытался скрыть свои мысли от Мариуса. Торн вновь увидел ее сидящей в пещере, на фоне ярко пылающего пламени. Она выдергивала из головы волос за волосом, наматывала их на веретено и свивала в нити. Кровавые ободки вокруг глаз были особенно заметны...

Он прогнал воспоминания прочь, запрятал их поглубже в сердце. И посмотрел на Мариуса.

Но тот так и не ответил на его вопрос.

Торна охватило волнение. Он понимал, что лучше помолчать и дать Мариусу возможность выговориться. Но на языке вертелись вопросы.

– Как же произошло такое несчастье? – спросил Торн. – Почему темная царица встала со своего трона? Неужели ее разбудили песни вампира Лестата? Я видел, как он, притворяясь человеком, танцует перед смертными. И даже улыбнулся во сне, глядя, как спокойно чувствует он себя в современном мире: люди не желают верить своим глазам и веселятся под его музыку.

– Именно так все и было, друг мой, – сказал Мариус. – По крайней мере в отношении людей. А она... Да, песни тоже помогли ей очнуться от сна.

Не следует забывать, что она прожила в тишине несколько тысяч лет. Цветы и благовония я предоставлял ей в изобилии. Но музыку... Никогда. Только современный мир дал ей такую возможность, и песни Лестата ворвались прямо в тот зал, где сидела царица, окутанная мерцающими одеяниями. Причем музыка будила ее не один раз, а целых два.

Первое пробуждение потрясло меня не меньше, чем второе, хотя тогда все быстро вернулось на круги своя. Оно случилось двести лет назад на одном из маленьких островков в Эгейском море. Мне следовало извлечь для себя хороший урок. Если бы не моя гордыня...