Самая страшная книга 2024 - Тихонов Дмитрий

– Вы вообще куда идете-то?

Торг достал карту. Чернявый с интересом ее осмотрел и покачал головой:

– Через Тигуля нельзя, не суйтесь туда, пацаны.

– А чего такое?

– О, у, эх! – зашумели со всех сторон. – Вы не знаете, что ли? Там…

– А ну, мелкота, брысь отседа! – закричала выросшая как из-под земли толстая женщина в цветастой косынке. – Не для вас лавка построена, черти-то пузатые, а! Ща я вас шваброю отремонтирую!

– Простите, теть Шур! – дружелюбно крикнул чернявый, и мы вспорхнули со скамейки, словно стайка воробьев.

– Так вот, – продолжил на бегу чернявый, – в Тигулях как-то зашел хлопчик с нашего района…

– Таджик, Таджик это был! – подсказал рыжий.

– Ну да, Таджик вроде. Я сам его не знал, он постарше так-то. Забрел, значит, а ему местные голову отрезали.

– Ч-чего?! – Я замер с открытым ртом.

– Слово пацана! Отрезали на хрен, а потом в футбол ею играли. А самое, знаешь, чего страшное? Что Таджикова голова еще живая тогда была, орала постоянно. Они по ней бьют, голы забивают, а Таджик визжит. У них там, в Тигулях, есть пацан один, его батя в Афгане был. Ну и душманы научили, как правильно голову резать, чтобы она еще час живая оставалась! А он потом сыну показал. Вот какая херня в Тигулях. Не надо, ребзя, туда.

Все замолчали. Стало слышно, как где-то вдалеке надсадно кашляет ворона.

– Ладно, паца, удачи вам! Пора! – И уже через мгновение мы с Торгом остались одни.

Я представил себе, как толпа людей бегает и пинает отрезанную голову, а та смотрит, чувствует, плачет и визжит от ужаса. Подумал о родителях этого Таджика – вот каково им было, когда узнали, что их сыном играли в футбол? И как вообще им потом отдали голову, милиционер принес в пакете? По спине понеслись мурашки.

– Слушай, Торг, может, ну их на фиг, эти жвачки?

– Митяй, да ты чего?! Мы, значить, уже вон сколько прошли, я кроссы отдал, куда теперь поворачивать-то?

Кроссовки были достойным аргументом. Я посмотрел на новые боты Торга – они оказались даже хуже, чем мои, – и кивнул.

– И не боись, не пойдем мы через Тигуля, я переделал. – Торг показал мне обновленную карту. Я как не понимал в ней ничего и раньше, так не понял и сейчас. Просто пожал плечами и напомнил себе, что это все-таки приключение в последний день лета.

Надпись «КРОЛИКА КОРМИ» попадалась все чаще. Мы заметили ее даже на песочнице, в которой валялся на животе и стонал мелкий паренек в полосатой панаме.

– Чего это он?

– Так это, значить, глисты.

– А?

– Не знал, что ли? Туда, значить, бабки коробки с кошачьими какашками выкидывают, и глисты вот такенные заводятся. Хрупанева помнишь? Хрупу, из шестого «Б»?

– Пучеглазого?

– Ну! Он, значить, на спор ведерко такого песка из песочницы слопал.

– Гонишь!

– Слово пацана! Мне рассказывали. И вот он, значить, на физре полез по канату, и вдруг в жопе у него как засвербит. А потом прямо на маты глист вылетел. Здоровенный, во! Удав. На физрука напал.

– На Колобка, что ли?

– Ага. Видал, у него возле пальца куска мяса не хватает? Это глист выкусил, когда Колобок его схватить попытался. А потом в мужскую раздевалку сбежал.

– Колобок?

– Да нет, глист! Живет там теперь. И если, значить, один зайдешь, то задушит. Он здоровый уже вымахал, как канализационный стояк в ширину.

– Как-то не верится.

– Ну, Митяй, за что купил, за то и продаю… Сам я не видал, но рану у Колобка на руке все знают.

– Это да.

– Ну и вот, может, пацан, – указал Торг на стонущего в песочнице, – тоже песка нажрался и в нем, значить, глисты бушуют. Пошли, пока не лопнул.

Паренька в панамке вырвало, а мы на всякий случай ускорили шаг.

Мы остановились у аптеки, рядом с зарослями буйного кустарника, покрытого крупными черными ягодами. Торг сверился с картой, покрутил ее, повертел, потом довольно хмыкнул.

– Хорошо продвигаемся, – пояснил он. – Что, значить, в аптеку заглянем? По кислородной газировке?

– Спрашиваешь!

На двери красовалась табличка «УЧЕТ».

– Ну во-о-от…

И в повисшей тишине мы вдруг услышали громкое чавканье. Заозирались и увидели спину в косматом пальто. В зарослях кустарника грузно копошился бомж, в одной руке он держал наполненный чем-то рыхлым полосатый черно-белый пакет с профилем женщины в золотистом овале. Другой – грязной, с обломанными ногтями – обрывал ягоды.

– Торг, чего он творит-то?! – в ужасе зашептал я. – Это волчья ягода! Он же умрет!

– Точно помрет. Я слыхал, что от одной волчьей ягодки из глаз начинает литься кровь, месяц потом человек ходить не может. А этот, значить, гля, горстями!

– Дядь! Эй, дядь! – неуверенно позвал я. – Вы бы лучше не это…

Бомж не откликнулся. Он продолжал жевать, лохматая шапка ходила ходуном. Чавкало так, будто внутри дядьки работал водяной насос.

– Мужик, не жри! – присоединился Торг. – Ты ж, значить, помрешь!

Никакой реакции.

Я беспомощно пожал плечами. А Торг вдруг поднял с земли приличных размеров камень и швырнул в бомжа. Попал тому ровнехонько в грязную шею.

Дядька прекратил жевать, как-то весь настороженно сгорбился и задрожал. А потом резко повернулся. Среди веток кустарника я разглядел вытянутую морду и крупные желтые глаза со смородинками зрачков. Пакет выпал из руки бомжа, и я увидел, что на пальцах у него не обломанные ногти, а черные кривые когти.

– Т-о-о-орг…

– Линяй, Митяй!

И мы побежали. Торгу явно было неудобно в рваных кроссовках чернявого, и он упал, сильно стесав коленку об асфальт. Распахнулась дверь в аптеку, девушка в белом халате что-то добродушно закричала нам вслед, но мы ее не услышали.

– Больной какой-то… – растерянно протянул я.

– Слушай, Митяй, а может, он столько волчьей ягоды умял, что, значить, и сам… Ну это… Волком, что ли, сделался? – рассуждал Торг, пытаясь прилепить к стесанной коленке лист подорожника.

Мы шагали по незнакомой улице. Серые девятиэтажки тесно жались друг к другу, в куцых палисадниках одиноко пылились увядшие растения, на веревках, точно флаги потерпевших поражение в бою, развевались дырявые простыни. Даже дворовые коты здесь ходили какие-то особенно тощие и злые. Почти во всех встречных телефонных будках были оторваны трубки, и осиротевшие провода висели, словно усатые черви.

– О! Колонка! – Торг указал рукой куда-то в сторону. – Дай я, значить, рану помою.

Рядом с водозаборной колонкой на закопченной стене огромные белые буквы приказывали кормить кролика. Торг нажал на рычаг и принялся споласкивать разбитое колено. Я стоял рядом и озирался – мне все казалось, будто кто-то за нами наблюдает. И действительно, через мгновение я увидел, как с убогой детской площадки – ржавая горка и перекошенный шар из лесенок – к нам устремилась покатая фигура в лохмотьях. Чуть присмотревшись, я понял, что это закутанная в тряпье старушка в платочке. Она перебирала ножками в серых валенках, катясь к нам, словно истрепанный мяч.

– Торг!

– Ща, Митяй, секунду…

Старушка остановилась, вытянула голову на неожиданно длинной шее, и меня пробил холодный пот. Лицо у потрепанного мяча оказалось вовсе не старушечьим – наоборот, молодым, почти детским, с драной щеткой усиков над губой, без бровей и с гигантскими, похожими на спутниковые тарелки ушами – у одного начисто отсутствовала мочка.

– Зд-д-дравствуйте… – начал я, но Торг дернул меня за шиворот:

– Бежим!

И мы побежали.

Снова мимо нас проносились серые дома и умирающие палисадники. Небо помрачнело и раздулось комьями облаков, как будто демонстрируя то, что ожидало нас наступающей осенью. На душе стало совсем скверно.

Мы остановились возле синего магазинчика.

– Чего такое-то? – спросил я, когда сердце перестало бешено колотиться.

– А ты не врубился? – изумился Торг. – Это же Паля! Ну ты чего, не слышал? Весь город знает! Видал, у него мочки нету. Он, значить, родился, а у него прямо на ухе этот висел, ну, брат-близнец маленький. И так вот они росли и сдружились. Но Палю повстречали гопники, избили, брата оторвали и забрали. Потом малютку-близнеца нашли, но уже мертвого. Слыхал, значить, про кыштымского карлика? Вот-вот.