Энн Райс - Вампир Арман

Снова послышались потрясенные вздохи, и я постарался окончательно очистить свое сердце от гордыни и от всего прочего, оставив только любовь.

Она не была определенной или дифференцированной, эта любовь, просто любовь, любовь, которую я мог чувствовать к тому, кого я убивал, кому я помогал, кого я обходил на улице или к тому, кого я знал и ценил так высоко, как его.

Я и вообразить не мог всего бремени его печалей, и это понятие в моих мыслях расширилось, охватывая и нашу общую трагедию, трагедию тех, кто убивает, чтобы жить, кто процветает на смерти, пусть даже так повелела сама Земля, кто носит на себе проклятье самосознания, кто по дюймам знает, как медленно страдает, насыщая нас, все, что нас кормит, пока от него ничего не остается. Печаль. Печаль, намного превосходящая чувство вины, намного более объяснимая, печаль, слишком великая для всего мира.

Я приподнялся. Я оперся на локоть, а пальцами правой руки нежно провел по его шее. Я медленно прижался губами к его побелевшей шелковой коже и вдохнул его знакомый, характерный запах и вкус, приятный, неопределенный и удивительно личный, состоящих из смеси как его природных достоинств, так и даров, полученных впоследствии, и острыми глазными зубами я пронзил его кожу, чтобы попробовать его кровь.

Для меня не осталось ни молельни, ни возмущенных вздохов, ни почтительных вскриков. Я ничего не слышал, хотя знал, что происходит вокруг. Знал, как будто материальное помещение было лишь иллюзией, ибо реальной осталась только его кровь.

Густая, как мед, насыщенная и крепкая на вкус, сироп самих ангелов.

Я пил ее со стоном, чувствуя ее опаляющий жар, она разительно отличалась от любой человеческой крови. С каждым медленным биением его сильного сердца поступал новый приток, пока у меня не переполнился рот и мое горло не сделало самопроизвольный глоток, и его сердце застучало громче, с каждым разом ускоряясь, мои глаза заволокло красный дымкой, и в этой дымке я увидел бушующий вихрь пыли.

Из небытия возник гнусный унылый гул, смешанный я ядовитым песком, впившимся мне в глаза. Это была настоящая пустыня, древняя, полная прогорклых и заурядных вещей, пропахшая потом, грязью и смертью. Гул состоял из выкриков, эхом отлетавших от тесных тусклых стен. На одни голоса накладывались другие, хриплые взрывы брани и равнодушные сплетни заглушали даже самые резкие и ужасные крики гнева и тревоги.

Я, пробиваясь сквозь толпу, прижимался к потным телам, косые лучи солнца жгли мою вытянутую руку. Я понимал, о чем трещали вокруг, древний язык ревел и выл в моих ушах, пока я проталкивался поближе к источнику взмокшей, противной суеты, затянувшей меня в свою трясину и пытавшейся меня удержать.

Казалось, они выдавят из меня всю жизнь, оборванцы с шершавой кожей и женщины в домотканой одежде, прикрывающие лица покрывалами, толкая меня локтями и наступая мне на ноги. Что лежит впереди, я не видел. Я выбросил руки в стороны, оглушенный криками и злобным булькающим смехом, и неожиданно, словно по чьей-то воле, толпа расступилась, и я увидел огненный шедевр своими глазами.

Она стояла передо мной в рваных, окровавленных белых одеждах, та самая фигура, чье лицо я видел запечатленным в ткани покрывала. Руки толстыми неровными железными цепями прикованы к тяжелому, чудовищному кресту распятия, он сгорбился под его тяжестью, волосы струились по обе стороны его израненного, изувеченного лица. Кровь из-под шипов текла прямо в открытые, непреклонные глаза.

Мой вид явился для него неожиданностью, он даже слегка изумился. Он смотрел на меня широкими искренними глазами, словно его не окружала толпа, словно хлыст не опустился прямо на его спину, а затем – и на склоненную голову. Из-под спутанных, испачканных в запекшейся грязи волос, из-под воспаленных, окровавленных век, смотрел он вдаль.

– Господи! – воскликнул я.

Должно быть, я потянулся к его лицу, ведь это были мои руки, мои маленькие белые руки! Я увидел, как они стараются добраться до его лица.

– Господи! – повторил я.

И в ответ он посмотрел на меня, не двигаясь, наши взгляды пересеклись, его руки болтались в железных оковах, изо рта капала кровь.

Неожиданно на меня обрушился яростный, ужасный удар. Он бросил меня вперед. Мои глаза затопило его лицо. Оно выросло передо мной до крупнейших возможных масштабов – его грязная, в царапинах кожа, промокшие, потемневшие, склеившиеся ресницы, огромные яркие очи с темными зрачками.

Оно придвигалось все ближе и ближе, кровь капала на его густые брови, стекала по впалым щекам. Его рот приоткрылся. Он издал звук. Сперва это был вздох, потом – глухое ускоряющееся дыхание, оно становилось все громче и громче по мере того, как его лицо становилось все больше и больше, теряя ясные очертания, превращаясь в совокупность его плывущих оттенков, а звук перешел в положительно оглушительный рев.

Я вскрикнул от ужаса. Меня отшвырнуло назад. Но хотя теперь я различал знакомую фигуру и древний силуэт его лица в терновом венце, лицо все равно увеличивалось в размерах, удивительно нечеткое, оно опять склонилось надо мной и внезапно чуть не удушило меня своим безмерным, всеподавляющим весом.

Я закричал. Беспомощный, невесомый, я не мог дышать. Я кричал так, как не кричал за все мои жалкие годы, мой вопль вытеснил даже рев, забивший мне уши, но видение продолжало надвигаться – огромная, давящая, неотвратимая масса, что когда-то была его лицом.

– О Господи! – заорал я изо всех сил, оставшихся в моих пылающих легких. В моих ушах шумел ветер.

Что-то с такой силой ударило меня по голове, что у меня треснул череп. Я услышал треск. Я почувствовал мокрый всплеск крови.

Я открыл глаза. Я смотрел вперед. Я находился по другую сторону молельни, распростертый у покрытой штукатуркой стены, вытянув перед собой ноги, руки болтались, голова горела от боли в месте сотрясения, в том месте, где я ударился о стену.

Лестат ни разу не шелохнулся. Я знал, что он не виноват. Можно было мне этого не объяснять. Не он отбросил меня назад. Я перевернулся, упал на лицо и подложил руку под голову. Я знал, что вокруг меня собрались чьи-то ноги, что рядом Луи, что подошла даже Габриэль, и также я знал, что Мариус уводит Сибель и Бенджамина.

В звенящей тишине я слышал только тонкий, резкий смертный голос Бенджамина.

– Но что с ним случилось? Что случилось? Блондин его не трогал. Я видел. Этого не было. Он не…

Скрывая мокрое от слез лицо, я прикрыл дрожащими руками голову, и никто не видел мою горькую улыбку, хотя всхлипы слышали все.

Я плакал и плакал, долго, а потом, постепенно, как я и ожидал, рана на голове начала затягиваться. Злая кровь поднялась к поверхности кожи и, зудя, оказывала мне свою злые поддержку, сшивая плоть, как исходящий из ада лазерный луч.