Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

— Дай мне посмотреть.

Мерути отвернулся, пряча лашатту в руках.

— Ну? Ты чего такой жадный?

— Нельзя тебе.

— Почему это? Жадный, да? — и, посмотрев наверх, ойкнула шёпотом, всплеснула руками. Мерути быстро поднял голову, отнимая от живота прижатую игрушку. И Оннали, засмеявшись, выхватила лашатту.

— Отдай, — зашипел мальчик, оглядываясь на неясное пятно света на занавеси в спальню родителей, — отдай, глупая, нельзя тебе трогать!

Оннали, вскочив, отбежала к стене и вертела в руках глиняного зверя. Увидев, что брат бросился к ней, встала на цыпочки и высоко подняла игрушку над головой. Рассматривала её, запрокидывая скуластое лицо.

— Подожди. Отдам, сейчас. Не кричи, а то отец нахлещет прутом.

Мальчик снова посмотрел на занавесь и насупился. Молча стоял рядом с сестрой, страдальчески сводя тёмные брови, сжимал пустые кулаки. Переминался с ноги на ногу.

— Какая гладенькая. А тут шершавая совсем, так надо да?

— Это шерсть длинная. Найя сказала — грива. У лашатты на шее — грива.

— Смешной зверь. Зачем он? Шкуры хорошей нету, перьев тоже. Зачем такой ненужный зверь?

— Сама смешная. Найя сказала, на них ездят. Садятся на спину и ездят.

— Да-а? Может, и мы будем, — она хихикнула, — на рогачах или козах, да? Сел на спину и поехал. Только куда? Везде можно пешком.

— Оннали, — мать позвала из-за колыхающейся ткани, — веди брата спать. Завтра вам на праздник.

Девочка сделала круглые глаза, показывая брату, чтобы молчал. Он закивал и ещё быстрее стал переминаться, шевеля пальцами ног.

— Хорошо, мама.

Нахмурила тонкие брови и сказала громко:

— Мерути, скажи богам свое слово и быстро в постель.

А сама, улыбаясь несчастному виду мальчика, присела на корточки за очагом и поманила его рукой. Шепнула:

— Давай, чтоб слышно было.

— Сон на траве, сон на листве, — послушно нараспев заговорил мальчик и, протянув руки, стал выкручивать игрушку из пальцев сестры, — дай-те нам отдых ноч-чью, большие родители мира, дайте нам светлого дня…

Оннали откидывалась назад, с удовольствием ощущая, как волосы щекочут ей плечи и касаются пола, и не давала игрушку, дразнясь. Но в мелькающем красном свете вдруг увидела на щеках мальчика мокрые полоски. Разжала пальцы.

— Ты чего? Забери, не нужна мне твоя лашатта, — шептала сердито, чтобы не жалеть брата, потому что испугалась: он ведь почти никогда и не плакал — охотник, мужчина, — я не сделала ничего, смотри, целая…

Мерути отвернулся. Встал, опираясь ладошкой о голое колено, как маленький старичок. И сказал:

— Мне теперь её надо мыть. Она — Еэнну. А ты — женщина!

Оннали смотрела, как, тихо ступая, прошёл вдоль стенки к дверям и выглянул под дождь, прижимая игрушку к боку. Косясь на занавесь в родительскую комнату, подошла к брату.

— Я… я же не знала. Ты не сказал, — и наклонилась к его круглому, как у медведя, уху, — и потом… я не женщина. Ещё. Не надо мыть лашатту, а то краска ведь.

— А врала? — сурово шепнул брат и тут же улыбнулся. Лашатта была такая красивая, похожая на лепешечку, какие пекли в верхний день лета и разукрашивали сладким млечным соком. Куда же её под дождь.

Оннали пожала плечами и прищурила один глаз, перебирая пальцами бахрому браслета. Она давно говорила брату о том, что совсем взрослая, а он — малышня. Но сейчас призналась, что привирала, женская кровь ещё ни разу не красила её тайки. И на сердце от радости брата стало легко, будто она бабочка или листик — вот раскинет руки и полетит под редкими уже каплями. Ступила под дождь, раскидывая руки, подняла лицо с открытым ртом. И ахнула.

— Смотри, брат!

По небу, по самой середине его, тучи разваливались, будто кто провёл по чёрному пуху огромным пальцем, и светили через реденький слой точки звёзд. А там, где небо подпирала щётка больших деревьев, вставало бледное зарево, заливая звёздные точки неярким светом.

— Вот он! Еэнн скоро покажет нам лик!

— Оннали! — крик матери заставил девочку вздрогнуть. — Накажу! Закрой двери и спать!

Бормоча слова богам, Оннали втолкнула брата внутрь и крепко затянула на засове обережную петлю. Пятно света на занавеске родительской спальни погасло. Мерути побрёл на свою циновку в крошечной комнатке, лег навзничь и закрыл глаза. Рукой прижимал лашатту к груди. Сестра, погремев крышкой очага, пригасила огонь.

— Спи, — шепнула, укладываясь и натягивая на себя одеяло из птичиковых шкурок, — завтра пойдём хвалить Айну.

Мерути не ответил, старательно сопя и жмурясь.

За углами постукивали быстрые мыши, сверчок в стене тренькал бесконечную песенку. И дождь Мерути слышал, а он хоть и маленький, но уже знал, что это означает. Вода перестала бежать равномерно и незаметно для слуха, она то приходит, то иссякает, значит, там, наверху, — дыры в небе, тучи поредели. Вот и слышно, то кап-кап-кап, а то — капп… капп… и тишина.

Мерути не волновался тому, что обережная петля помешает ему выйти к Еэнну. В его уголке, где навалом лежали сломанные игрушки, миски с расколотым краем и старые маленькие капканы, была в стене дырка, у самого пола. Он её немного расширил и заткнул старой циновкой…Иногда хорошо быть маленьким, думал Мерути, покачиваясь на волнах дрёмы, вот отец нипочем не пролезет в эту дырку. У него широкие плечи. Когда-нибудь у Мерути будут такие же плечи и взрослое мужское имя. Он отдаст его своему первому сыну, как повелось от времени до времени и через время…

Грудным ночным голосом вскрикнула за стеной мать, и Мерути, очнувшись, открыл глаза. Ощупал прижатую к груди лашатту. Чуть не проспал! Повернулся на бок и замер, глядя перед собой. Ждал, когда заснёт мать, и к постукиванию мышиных панцирей добавится мерный отцовский храп.

За крепкой большой хижиной, укрытой плотно прибитыми вязанками тростника, а поверх них — пальмовыми листами, восходил на небо Еэнн, потягивался и осматривал землю сквозь редеющие облака. Детям нельзя встречать первый взгляд Еэнна, можно заболеть смертной тоской и перестать расти. И взрослым, имеющим детей, тоже лучше не попадаться на глаза небесному охотнику, когда он только покинул ложе горячей и светлой Айны. Зависть его может лишить мужчин ночной силы, а женщин — желания. Только молодые, те, что впервые провели время дождей в маленьких хижинах, могли выйти на встречу с Еэнном и просить его. Мальчики — чтоб не кончалась полученная мужская сила, а девочки — о вновь и вновь приходящей сладости желания…

Мерути знал о запрете. Но — сестра. Глупая, любимая Оннали, самая красивая, хоть и глупая. Без него она пропадёт. Потому, дождавшись, когда всё вокруг заснёт, мальчик тихо поднялся и, отодвинув накиданный хлам, протиснулся в дыру, больно расцарапав голую спину сухими жердинами стены.