Брайан Стэблфорд - Лондонские оборотни

Теперь стояла ночь, но он мог себе представить, как блистательно должно выглядеть это великолепие красок при полном дневном освещении. Подумав об этом, он не удержался от того, чтобы исполнить свою прихоть и сделать так, как научился проделывать с зеркалом, и он выудил солнечного зайчика из-за купола, из самой вселенной, и вот все помещение уже купалось в радужных лучах.

Мальчик не произнес ни слова, ведь он не нуждался ни в чарах, ни в заклинаниях, чтобы выполнить задуманное, он только вытянул правую руку вверх, как бы желая поймать единственный лучик волшебного света в раскрытую ладонь, совершенно невинным образом.

Крошечная струйка превратилась в могучий поток.

Буйство красок, возникшее по его повелению, заставило Габриэля затаить дыхание. Свет, вызванный им, был ярче и белее самого буйного солнечного освещения. Когда он струился сквозь цветное стекло, он, кажется, расплавлял тот материал, из которого был сделан купол. А вместо того, чтобы изгибаться над мальчиком дугой, точно огромное выпуклое окно, купол полностью исчез, и там, где свет падал на раскрашенный отполированный пол, доски с легкостью растворились, осталась только древо познания и смысла.

Габриэль и Лидиард услышали, как закричал Харкендер, но не в гневе, а в полнейшем восторге, как будто бы чудо наполнило экстазом его темную душу.

А Габриэль понял, что он сам изменяется в этом каскаде света, он перестал быть маленьким ребенком в изодранной ночной рубашонке, но сделался высоким ангелом, точно так же, как те, которых он видел на картинах Блатера Клера, с большими похожими на голубиные, крыльями, с ослепительным нимбом и глазами невообразимо чистой голубизны. Габриэль! крикнул Лидиард, и убедился что, по крайней мере, один раз его услышали.

И Габриэль произнес голосом, который принадлежал именно ему, это был его собственный, а не тот, другой, каким он говорил прежде:

— Я ангел радости и ангел избавления, я ангел Господа.

И когда душа Лидиарда в нем заколебалась и исчезла совсем, в естестве Габриэля произошел такой взрыв энергии, что, казалось, сами стены всего мира развалились на куски. Лидиард, зная, что у него есть еще время для одного последнего дыхания мысли, прежде чем он вернется с небес в адскую пропасть, выкрикнул, руководимый инстинктом:

Sed libera nosа malo! Sed liberа nosа malo !

Да избави нас от зла.

Снова закричал Харкендер, теперь уже не от восторга, но от муки и гнева.

Габриэль в экстазе открытия самого себя поглядел вниз, на мир, распростершийся у его ног, озаренный великолепным небесным светом, и понял, что после всего происшедшего он все еще остался тем, чем сделали его сестры Св. Синклитики.

Он вовсе не был игрушкой Дьявола, он был добрым. И он распростер руки, чтобы отвечать на молитвы чудесами, и переделать судьбу всей проклятой земли…

5

Никогда в своей жизни Мерси Муррелл не произносила ни одной молитвы, никогда не переступала порога церкви. Она верила в Бога, но не любила Его. Она верила в Дьявола и находила его воплощения во всех смертоносных паразитах, которые свисали с животов волосатых мужчин, набухающих и съеживавшихся в пьяных ритмах страстей и жестокости.

Дьявол в воображении миссис Муррелл был черным и походил на летучую мышь. Крылья он имел широкие, тело у него поросло мехом, а лицо было свинячье: большой влажный нос и громадные мягкие уши. Рук у него вовсе нет, если не считать сочленений крыльев, а ноги короткие и крепкие снабжены длинными когтями, так что он может получать удовольствие, свисая со своего насеста на башне обиталища демонов в аду, съежившись, точно гнилой плод или высохший колючий шип.

Дьявол Мерси Муррелл имел множество обличий, все они были мужчинами. В одном крайнем воплощении он мог предстать в качестве тонкого льстеца и хитреца, предлагающего всевозможные блага и взятки. В этом скользком обличии он заслужил звание Отца Лжи, благодаря своему нескончаемому лепету о любви, владению искусством легкого флирта, лживым посулам, Иудиным поцелуям и насмешливым материнским объятиям. В другой же крайности он мог явиться как бездушный насильник и гневно возмущаться теми, кто задевает его чувства и предъявляет недопустимые претензии на его сочувствие, в этом ненавистном обличье он был Князем Тьмы, властным и непреклонным. Его единственная уверенность состояла в том, что он способен причинять страдания и боль, как единственно надежное подтверждение своего воздействия на мир, своего присутствия духа и отсутствия собственной ответственности.

Мерси Муррелл встречала Дьявола бесчисленное количество раз, и в обоих этих ипостасях, и в различных промежуточных его состояниях, и ей было отлично известно, что, несмотря на все эти трансформации, он всегда и неизменно тот же самый: жестокий, зверь в душе, жалкое, проклятое существо.

Мерси Муррелл не верила в ангелов добродетели. Она знала, женщины в большинстве случаев вовсе не имеют в себе так много от Дьявола, как мужчины, но не была убеждена в том, что среди них имеются такие, чьи души абсолютно невинны. С ее циничной точки зрения ни одна из встреч Красавицы с Чудовищем не может считаться порчей для первой, она слишком хорошо знала, что женщины всех всегда только используют и эксплуатируют, и совсем не являются беспомощными жертвами своей красоты. Она могла без всяких доказательств поверить в существование сирен и лорелей, которые обращают свое волшебство на то, чтобы соблазнить мужчину, превращая человеческий голод к демоническому в безрассудную страсть к разрушению. Но она ни за что не поверила бы, будто искренние заявления праведных дев могут быть чем-то иным, кроме злостного лицемерия. В ее глазах исключительно безобразные и уродливые могли на самом деле претендовать на добродетель. Она достаточно хорошо знала развращенность принадлежащих к демоническому племени, чтобы иметь собственное твердое убеждение, даже безобразные и уродливые способны на пробуждение похоти, и имеют шанс определить рыночную стоимость своих душ.

Единственными ангелами, в которых могла верить Мерси Муррелл, были падшие темные ангелы. Она признавала ангела смерти, закутанного в могильные тени, и чертами постоянно искаженными от презрения к глупостям и тщеславию представителей рода человеческого. Она признавала ангела страдания, одетого в окровавленные одежды, с длинными блестящими когтями и холодными, точно мрамор, глазами. Но она не могла поверить в ангела-хранителя или ангела милосердия, по ее мнению, хранителями могли быть только начальники тюрьмы, а все акты милосердия сводились к даваемым родственникам займам, вернуть которые возможно исключительно ценою крови, пота и слез. По всем этим причинам, когда Мерси Муррелл увидела преображенного сына Дженни Гилл, она вообще не увидела в нем ангела, а только какое-то зловещее существо из огня и света с притворной внешностью и лживыми намерениями. Что-то внутри нее хотело закричать, а что-то другое стремилось расхохотаться, но не было в ней желания помолиться, или вознести благодарение, или о чем-то умолять. Она ни на йоту не верила, что он был нечто большее, чем комедия изменения внешности, насмешка над верой, глупость надежды.