Приручить Сатану (СИ) - Бекас Софья

Амнезис искал у моря себя. На протяжении шестнадцати лет он приходил к его берегу на одно и то же место, то самое, на котором, как говорил ему Фома Андреевич, он нашёл его однажды вечером. Что он хотел увидеть здесь и на что надеялся? Амнезис сам этого не знал. Он провожал печальным взглядом идущие вдоль линии горизонта корабли и всё мечтал, что один из них причалит к берегу, и старый капитан родом из далёкой чужой страны вдруг узнает его и расскажет, как где-то на другом берегу жил мужчина, поразительно похожий на него, кем он был, чем занимался и что с ним случилось… Но все корабли проходили мимо, а маленькая темноволосая фигурка так и стояла на берегу по колени в воде в смутной надежде найти своё прошлое, а море, большое, чёрное, глубокое, пело ему колыбельную, когда на закате, устав ждать, он опускался на его остывший берег.

Шут искал у моря спасения и никогда его не находил. Он много раз за прошедшие шесть лет пытался бежать из больницы по его крутым вспененным волнам то в сторону города, то в сторону гор, а то и вовсе навстречу бесконечному простору, но каждый раз море, как будто не желая его обижать, мягко останавливало его на середине пути и возвращало назад, к каменистому берегу, или посылало к нему маленькую лодку с белым парусом, или прибивало к оживлённому пирсу, где добродушные рыбаки подбирали паренька и по наивности своей отправляли его обратно в больницу, в тесные белые стены, где он задыхался и сгорал от недостатка свежего воздуха. Потом он, уставший, разбитый и обессиленный, приходил к морю и безмолвно спрашивал его, почему же оно, такое большое и могущественное, не хочет помочь ему, маленькому и беспомощному, и море, как будто извиняясь, ласково поглаживало его ноги холодными волнами, но упорно молчало и не отвечало на вопрос, и тогда Шут, пока его никто не видит, понуро возвращался назад, тщательно скрывая от самого себя дрожащие руки.

Писатель ничего не искал у моря — по крайней мере, он так думал. Каждый редкий раз, выходя из своей душной палаты, он долгим взглядом смотрел на синеющее в низу горы море и чувствовал, как что-то чужое, совсем ему не родное и дикое шевелится в этой тёмной массе воды, и тогда он в страхе отворачивался от него и быстрым шагом шёл вперёд, в горы, величественные и могущественные. Писатель смутно догадывался, почему море, вызывающее у всех если не восхищение, то радость, рождает в нём лишь боязнь: он всегда смело говорил о том, что ему в этой жизни не нужно ничего, кроме тишины, спокойствия и одиночества, а море, за исключением редких часов рассвета, представляло собой полную противоположность тому, что он искал. Более того — об этом Писатель никому никогда не рассказывал, разве что человеку, когда-то заполнявшему его документы — он знал другое море. Это другое море было спокойное, тихое и Белое, в отличие от того, у которого прожил большую часть своей жизни Филипп, и это Белое море, бывшее в его памяти лишь смутным образом с каёмкой похожего соснового бора, к его большому сожалению, осталось в далёком детстве, так что иногда он задавался вопросом, а не приснилось ли оно ему, правда ли он жил где-то на крайнем севере, или всё это был лишь один желанный сон.

А теперь они втроём лежали в прохладной воде Чёрного моря, с наслаждением чувствовали, как его тёмные вдали, но прозрачные у берега волны пытались сдвинуть с места их худые болезненные тела, и думали о том, как много упускает Ева, уезжая в свою душную пыльную столицу, в которой нет места горам, кипарисам и морю и в которой даже не видно линии горизонта. Они не знали, что там, где они никогда не бывали, жили свои горы, свои кипарисы и своё море; там билось сильное сердце столичного метро и качало по широким венам-дорогам и артериям-шоссе электрическую кровь, которая зажигала длинные жёлтые ленты фонарей, острые вымпелы небоскрёбов и бесконечные хребты бетонных коробок, заставляла лететь неизвестно куда и зачем самолёты, машины, поезда, и они всё летели и летели, и в одном из таких поездов вечером того же дня летела навстречу своему будущему Ева. Какое оно было у неё, это будущее? Ближайшее или далёкое, ясное или расплывчатое, прекрасное, счастливое или что ни на есть самое обычное, с обманутыми ожиданиями, несбывшимися мечтами и неоправданными надеждами? Ева не знала. Она ни о чём не думала. Она впервые за долгое время не боялась потеряться между двумя мирами и спала спокойным, крепким сном под убаюкивающее постукивание колёс о рельсы.

Глава 38. Добродушные демоны и безобидные черти

«Ад и рай в небесах», — утверждают ханжи.

Я, в себя заглянув, убедился во лжи:

Ад и рай — не круги во дворце мироздания,

Ад и рай — это две половины души.

Омар Хайям

Ева проснулась уже на рассвете, когда утренние сумерки заполнили собой мир и проникли в вагон светло-серым воздухом. Ева с удовольствием потянулась и, перевернувшись на бок, выглянула в узкую полоску окна (полноценным окном это было трудно назвать): ехали через лес, и горизонт не было видно, зато по тёмно-синим отливам неба где-то вдалеке можно было понять, что рассвет наступил совсем недавно. Ева взглянула на часы, чтобы проверить свою догадку: было четыре с небольшим утра.

Ева ещё раз потянулась, широко зевнула, прикрыв рот рукой, перевернулась обратно на спину и посмотрела в песочного цвета старый потолок, видевший за свою жизнь не одного пассажира, затем, от нечего делать, снова легла на бок и стала смотреть в окно, потому что смотреть, собственно, было больше некуда. Там, на улице, проплывали мимо тёмно-зелёные шапки мокрых после ночного дождя деревьев, крутые склоны непонятно чего, посыпанные зачем-то гравием, иногда серые столбы, тянущие за собой что-то и куда-то, чёрные висящие нити проводов и ещё много-много разных деталей, на которые теперь от скуки Ева обращала внимание. Небо было светло-серое, затянутое белёсой пеленой облаков и, кажется, отдыхало, довольное проделанной работой, перед второй порцией дождя. Но как бы хорошо ни было сейчас за окном и как бы ни любила Ева такую погоду, смотреть там, что уж греха таить, было не на что; обычно люди, имеющие привычку смотреть в поездках на монотонный пейзаж за окном, в это время о чём-то усердно думают, так что иногда их мысленный поток заглушает речь рядом сидящего человека, но и думать Еве тоже не хотелось — когда угодно, только не сейчас.

Ей надоело смотреть на бесконечный однообразный лес, и она, перевернувшись на другой бок, стала разглядывать с высоты своей второй полки остальных пассажиров. Те большей своей частью спали, только пожилая женщина в соседнем купе, видимо, так же, как и Ева, не умеющая долго спать в поездах, тихонько шуршала пакетами и, кажется, готовилась к завтраку. В тот момент мысль о еде почему-то показалась Еве слишком земной, материальной и совершенно не духовной, а оттого противной, и она с досадой снова перевернулась на правый бок и уставилась в окно: там лес наконец-то закончился, и от железнодорожного пути вплоть до самого горизонта раскинулось широкое желтоватое поле с выжженной солнцем травой. Там, где заканчивалось поле и начиналось небо, показался тонюсенький золотой лучик, который сразу утонул в плотном сером тумане; по и без того не самому чистому окну мелко забарабанил дождь.

Ева грустно вздохнула и нарисовала пальцем на запотевшем от вздоха окне весёлую рожицу. Её утешала лишь мысль, что друзья находятся не по две стороны баррикад, а, как она считала и имела случай убедиться, просто на разных полюсах, однако дело это не меняло, и ей нужно было выбирать.

Ева вздрогнула от неожиданности, когда чья-то рука, протянутая с нижней полки, случайно коснулась её в попытке закрыть шторку; шторка была уже закрыта, однако рука, казалось, не собиралась возвращаться назад, к своему обладателю, и делала всё возможное, чтобы лишний раз задеть Еву, что, по правде сказать, хорошо у неё получалось. Наконец, рука, видимо, в попытке что-то нащупать прокралась, насколько ей хватало своей длины, вдоль матраса, ознакомилась с «местностью» и, схватив Евину сумку, скрылась с места преступления. Ева перевернулась на левый бок, свесилась с края полки и увидела под собой никого иного, как Бесовцева.