О людях и ангелах (сборник) - Крусанов Павел Васильевич
Солнце между тем уже клонилось долу. Бабарыкино, поворот на таинственный Грунин Воргол… Теперь кругом расстилались липецкие чернозёмы, расчерченные строчками лесополос, – где просто всходила и зацветала над прошлогодним сухотравьем молодая степь, где до горизонта открывалась матово-угольная, бархатная пашня, где по полям уже поднялись зеленя́ озимых и ветер гонял по ним волну. Пора было подумать о стойбище.
В Становом, распугав табунок возмущённо загоготавших гусей, Князь съехал на обочину, вышел из машины и деловито поговорил о чём-то с двумя селянами, набивавшими на жерди забора свежий, пахнущий смолой штакетник. Дом за забором по новой моде был крыт дёрном, по окна вкопан в землю и в целом удачно стилизован под вытянутый вдоль дороги холм.
Пока Князь добывал нужные сведения, я у колонки набрал канистру питьевой воды. Примеру моему последовал и выбравшийся из своей машины с пустой канистрой Рыбак. «Не дом, а сусличья нора», – новое веяние, как правило, первым делом вызывало у Рыбака подозрение. Ну вот, а мне архитектурная идея понравилась. Хотя своей демонстративной укоренённостью она и противоречила определённому принципу русской жизни. О чём я? Когда летним утром сидишь за столом в беседке где-нибудь в окрестностях Порхова, а вокруг зеленеют сливы и надувается в земле редиска, скользят стрекозы над прудом и пляшут вокруг лилий водомерки, и перед тобой тарелка с парой сырников, деревенская сметана и плошка брусничного, с яблоками, варенья, чудом дожившего с прошлого года до сей поры, то невольно думаешь, что нигде так хорошо не живут, как в России. А то, что печки тут кладут без фундамента, прямо на полу, так это от понимания, что мы здесь временно и скоро откочуем в сады иные. К чему надёжно обустраиваться? Не три ведь жизни жить… Нет, я, конечно, понимаю, есть/была бедность, тяжкая нужда, обман, забитость, отчаяние, из последних сил взыскующее правды, ещё обман, изнуряющий неблагодарный труд, в котором тоска и вся тяжесть земли, обман опять, вечная погружённость во мрак и грубость беспросветной жизни, и при этом кротость, мечты, крылатое томление и… довольно, впрочем. Писцы былых и нынешних времён изрядно всё живописали. Я сам этих кровей, и всё это в разных долях в роду моём изведано. Но счастье русское, как ни крути, как ни дери его в мочало разноречивость жизни – сто раз сожжённая и вновь встающая из недр замысла о нас тенистая усадьба.
Спустя несколько минут по ближайшей примыкающей грунтовке (сельская улица) мы свернули влево и, миновав ряды безыскусных, старой постройки домов под шиферными крышами, устремились в поля. Князь пояснил, что впереди обещаны пруды – единственный обширный водоём в округе.
Дорога, не в пример нашим белёсым или пепельно-бурым северным просёлкам чёрная, точно гаревая, вскоре и впрямь привела к старым прудам, поросшим по берегам вековыми ивами. Природа давно приняла рукотворное водовместилище, привыкла к нему, врезав для дикости в пейзаж несколько глубоких оврагов. По существу, пруды выглядели как длинное, сужающееся в протоки и вновь разливающееся озеро. Их было даже не охватить взглядом во всю длину. Тут же раскинулся и заброшенный яблоневый сад. Вдоль дороги то и дело встречались чёрные кротовины – огромные, размером с добрый казан. «Байбаки», – лаконично ответил Князь на мой вопрос.
Осмотрев там и сям берега (намокший чернозём у воды был маслянистый, скользкий и вязкий, как глина), нашли хорошее место, где стоял уже сколоченный дощатый стол со скамьями и был удобный спуск к воде. Кругом росли кривые раскидистые вётлы, сразу же пришедшиеся пу сердцу Матери-Ольхе. «Хорошие деревья, – сказала она. – И поют так печально и спокойно, точно донской хор про кукушечку». Кроны ив едва шелестели на тихом ветру, катая туда-сюда, точно шершавый шар, то нарастающий, то спадающий шорох – не более, однако сомневаться в словах Матери-Ольхи не было причин.
Наученный горьким опытом, на этот раз я поставил палатку подальше от укрывища Одихмантия. Князь расчехлил и собрал свой «Фабарм» – его он с горстью «магнума» доверил мне, а себе оставил карабин. Рыбак и Одихмантий тоже положили ружья в палатки. Рыбак сволок туда же и какой-то завёрнутый в тряпку дрын, должно быть, снасть удильную – ему с его водной тягой тут было чистое раздолье.
Оранжевый солнечный диск, на четверть уже пав за горизонт, золотил по краю растянувшиеся в несколько прерывистых махрящихся нитей облака. Ветви деревьев плавно и бестревожно колыхались в мягком волнении прибрежного воздуха. Над гладью воды стелилась матовая простыня тумана. Вдали в прибрежных камышах, дразня Князя, покрякивали уже сошедшиеся в пары утки. За столом, возле догорающего костра, над которым попыхивал на треноге чайник, Брахман и завёл этот разговор. Гречневая каша с тушёнкой очень хорошо пошла под живую воду, так что даже Рыбак, кашу эту сготовивший, настолько расслабился, что отказался проверять, свирепствует карась в прудах или его шугает щука.
– Мы знаем, что царства восходят в сияющий зенит и рушатся, – сказал Брахман, – и народы на земле в славе и грозе своей сменяют друг друга. Благодаря этому обстоятельству мы живём в многоцветном мире и с улыбкой пренебрегаем идеей глобализации, потому что царству, породившему эту идею, тоже придёт неизбежный конец. Но давайте воспарим над человеческим масштабом. – Брахман затянулся дымом сигареты. – Дети спрашивают отцов: когда погаснет солнце? И переживают за потомков, которым в несказанном далеке придётся искать себе другую грелку. Ребячливая наглость убеждения – «я пришёл сюда навсегда, до самой гибели Вселенной» – поразительна, хотя и вызывает уважение своей беззаветной дерзостью. Но теория тасуемых экосистем, теория посменного доминирования биологических классов приучает нас к мысли, что жизнь Земли длиннее, куда длиннее краткого торжества человека на ней.
– Что-что? – повернул Нестор к Брахману правое ухо.
– Теория посменного доминирования биологических классов, трактующая чередование зоострат, – привычно повторил Брахман. – Благодаря этим сменам классу даётся случай максимально раскрыть потенциал, фактически исчерпать богатство форм и возможностей внутриклассовой эволюции и уйти на второй план, под пяту нового лидера. Вволю потешившись, Создатель теряет интерес к старой игрушке.
– Какой ещё зоосрач? – обозначая незнакомство с темой, высунулся из Рыбака сержант ВДВ в кирзовых сапогах.
Хамство и казарменная шутка настолько чужды были этому прохладному, но тихому вечеру, что Рыбак и сам смутился.
– В таких случаях ребёнку с мылом моют рот, – закрыла вопрос Мать-Ольха. – Продолжай, Брахманушка. От кого ещё про жизнь нашу бренную новость услышишь…
– В двух словах картина следующая. Земля с момента обретения фанерозойской сферы жизни пережила ряд катаклизмов, в промежутках между которыми основные ниши занимали, поочерёдно сменяя друг друга, те или иные классы животного царства. То есть в хайнаньской и вендской биотах, вероятно, происходило то же самое, но палеозоология не располагает на этот счёт достаточным материалом. Период господства какого-то определённого класса или группы классов одного типа получил название «зоострата». Так, скажем, в своё время, сотни миллионов лет назад – поздний силур, карбон и пермский периоды – на Земле расцвели в полный цвет членистоногие, они властвовали на суше, в воздухе и в водах. Дремучий страх человека перед пауками – отголосок той поры. Первых земноводных, осмелившихся выбраться на берег, пожирали гигантские хелицеровые – самые грозные хищники того мира, так что жуткая память о них засела в нашем естестве с дочеловеческих времён. И неукротимый многорукий Шива оттуда же. А гигантские стрекозы-мегасекоптеры? Теперь нам даже не представить того многообразия морф и социальных моделей, которыми была преисполнена та давняя зоострата, хотя и ныне эти выродившиеся крошки поражают воображение: откройте атлас насекомых – разум отказывается верить в реальность изображённых там созданий. Две с половиной сотни миллионов лет назад, примерно, их мир был уничтожен павшей из ледяного космоса кометой. В память о великих цивилизациях той поры нам остались измельчавшие государства термитов, семейные артели пчёл и потешные империи мирмиков, про которых Мичурин говорил: «Насекомое очень развитое, смышлёное и чрезвычайно хитрое». Точно не скажу, но, возможно, караваны странствующих в донной тьме по таинственным маршрутам лангуст – тоже руина какой-то былой причудливой культуры. Создатель, отыграв все комбинации, стёр ластиком эту партию с лица земли. Но небрежно, без истерики, не набело – остался бледный контур и какие-то серые катышки…
