Холодные песни - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
Я передал следующему в цепочке жалкий мокрый чемодан. Увидел идущего к музыкальному салону боцмана. Его левая ладонь была раздавлена, как мясистое насекомое.
– В глубине моря изведаешь… – сказал боцман законсервированным голосом. Я не расслышал окончания.
Он пошел дальше, кровоточа изрезанными ногами и искалеченной рукой.
Матросы несли брусья и доски.
– Бутерброды! Чай! Кофе! Коньяк! – кричали из салона.
Я покинул цепочку и двинулся к каюте, на пороге которой, схватившись руками за голову, стоял мичман.
В каюте было страшное.
Волна выбила стекло-сталинит, прошила каютную переборку, оторвала от нее кусок, и этот кусок отрезал человеку голову. Я смотрел на обезглавленное длинное тело, пытаясь понять, чья это каюта.
– Начальник экспедиции… – просипел мичман. – Где его голова?
Я вспомнил очкарика-гидрохимика с чем-то за пазухой.
Разбитый борт судна уже привели под ветер. Бушующий океан визгливо смеялся. Где сейчас волна-убийца? Накатывает на айсберги – и те, потеряв центр тяжести, медленно падают, переворачиваются, и над кипящей воронкой вздымается подточенная течениями подводная часть…
В рубке были капитан, старпом, стармех, помполит, пожарный помощник… Все мокрые и возбужденные.
Я пробрался к старпому.
– Как-как? – огрызнулся тот, но тут же выговорился: – Сначала на радаре длинно засветило, подумал, снежный заряд, потому что быстро шел, а потом стали валиться набок, и тогда скумекал, что за тварь к нам пожаловала, да что уже сделаешь, даже на руль крикнуть не успел… Приложило так, едва схватился и болтался колбаской, пока не прошла…
В рубку набилось еще народу, некоторые – в чем мать родила, скользкие и красные, какие-то бесполые. Люди, не имеющие отношения к судоходству и этому миру.
– Вон! Пошли вон! – заорал штурман.
Я спустился в столовую, где продрогших людей отпаивали горячим.
23–25 марта
Волну-убийцу, шарахнувшую гребнем в середину надстройки, не пережили трое. Начальника экспедиции обезглавило переборкой. Матроса задавило спасательным вельботом (волна сломала шлюпбалки). Гидрохимик захлебнулся в своей каюте; когда попытались его поднять – распался на куски.
Голову начальника экспедиции нашли на кухне – в тазу для отходов.
В первом классе выбило половину окон. Двадцать пять человек остались без кают – их подселили к администраторам и комсоставу. Не хватило места мне и гляциологу. Перебрались в каюту, в которой везли вещи погибших летчиков и зимовщиков. Свалили в угол свои мокрые пожитки. Сборник Павлова каким-то чудом остался сухим: я нашел его плавающим на сломанной столешнице и держал теперь при себе, под тулупом. Бортпроводница застелила койки чистым бельем.
Не до сантиментов, но я что-то слышу по ночам. Какой-то глухой стон, будто доносящийся издалека. Крик. Шепот. Просыпаюсь и смотрю на баулы с вещами мертвецов под койкой соседа и в углу. Иногда – в безвременье – замечаю, что они изменили положение. Вижу, как они шевелятся. Может, тараканы?
Гляциолог молится. Часто прикладывается к бутылке.
Начал новый рассказ. «В зените отчаянья».
Неудобно писать кровью.
В глубинах судна плодится тьма. Электромеханик собирает из радиоприемников что-то похожее на оконную раму. Говорит, чтобы вернуться обратно.
27 марта
У Мирного встали рядом с сумрачным ледоколом «Тварь». Середина плавания, скоро домой. А «Твари» еще полгода болтаться в антарктических водах.
«Тварь». Похоже, название судна смущает только меня.
Ьравт. (Вдруг ключ в инверсии.)
Смена зимовщиков уже на берегу. Не все в изначальном обличье. Много кусков.
Пассажирский помощник предлагал перебраться в освободившуюся каюту, но я отказался. Книга против.
Книге нравятся голоса из баулов. Нравится море. Нравится вода.
Голоса спросили, не хочу ли я перейти на «Тварь».
Отправил в Ленинград и на ледокол радиограмму с просьбой о переводе.
Безумное решение. Но я поймал себя на том, что устал бояться. Творящееся вокруг безумие выжало меня досуха. Куда бы ни шла «Тварь» – или откуда бы ни пришла, – там все станет на свои места. Кошмар к кошмару. Опустошение к опустошению. Бездна к бездне.
Устал дрожать.
Хочу видеть.
Видел Тому. Покойную жену.
Мышцы и кости. Ошметки кожи – сухие и ломкие, как старые обои. Деформированный череп. Лежала на баулах, свернутая в кроваво-красный узел. Пыталась сдуть с глаз серые нити.
Каюта удлинялась в бесконечность, алый, живой коридор. По подволоку ползли невозможные твари, состоящие из больших розоватых кристаллов. Многорукие пауки.
С «Твари» сообщили: берут.
Даст ли добро Ленинград?
Чувствую себя пустым. Выгоревший. Как нутро теплохода на последнем причале. Пахнет крематорным дымом.
Пришел ответ.
РДО: «28/3. Клипот/Ленинград 14 9 10 радио 1 пункт Павлов. Ваш переход НЭС М ТВАРЬ по ряду агоний одобрен отвращением 3/18-20».
Последний рассказ сборника «Морские пейзажи» – про врата в преисподнюю, расположенные в океане. Врата невидимы, но огромны. Они распахиваются во время шторма. Пассажирский лайнер проходит сквозь врата, но только главный герой, роль которого на судне остается неясной, чувствует и видит изменения, отмечает странности. Крен реальности растет с каждым днем. Судно приближается к берегам Антарктиды. Рассказ заканчивается мыслями героя об айсбергах, они кажутся ему отвратительными, и обрывается на полуслове – буквально: «Айсберги, которые откололись от шельфа, самые уродливые из всех; ближе к плоской вершине они покрыты красной сыпью, и когда» Конец. Без многоточия или точки. Не понимаю, как это пустили в печать.
Сухо перекатывается гром. Сверкающие молнии озаряют острые изломанные шпили перевернутых гор. Уродливые лица. Над «Тварью» пульсирует ядовитый зеленый свет. Воздух густой и мутный. Палубы затоплены мраком.
Приходил капитан. Просил, чтобы я вернул его в повесть. Уверял, что он – литературный герой, а не прототип. Угрожал, плакал.
Промерзшие трюмы. Гниющая заживо каюта. Кормлю тараканов выпавшими зубами.
Смерть – в повторах. Дни. Лица. Маршруты. Слова.
Бесконечное заклинание.
Тьма, тьма, тьма.
Забавный факт.
В сборнике Павлова нет слова «ад». (Разве что в других словах, в его имени-отчестве.) Есть синонимы: «геенна», «преисподняя», «пекло», «царство», «подмир», «порядок», «дом».
В сборнике Павлова нет слова «безумие».
Допишу эти строки и перейду на «Тварь». Пассажирский помощник – темный, тонкий, угловатый – хотел помочь с вещами, но шмотки оставлю
