Сергей Лукьяненко - Обыденный Дозор. Лучшая фантастика 2015 (сборник)

Случилось так, что мне выпало в числе других идти в арьергарде армии, прикрывая отступление и заодно охраняя королевский обоз. И если вам скажут, что этот обоз ломился от золота и драгоценностей, взятых нами в качестве военной добычи, знайте – вам снова врут. Не было в том походе богатой добычи, а государь наш Карл был королем-воином и никогда не таскал с собой на войну телег с драгоценной утварью и наложниц, разряженных в шелка. То был простой военный обоз, груженный продовольствием, водой, запасными наконечниками для стрел, копейными древками, подковами, веревками, осадным инструментом – одним словом, всем тем, без чего не проживет любая армия. Голодный солдат – плохой солдат, судари мои, и что толку в самой отчаянной храбрости, если на стрелы врага ты можешь ответить лишь бессильной бранью? Да и в обозе ли дело? Мы и только мы были тогда надеждой и защитой армии и короля, мы то и дело подвергались неожиданным нападениям, на наши головы падали камни со скал, в нас летели стрелы из-за каждого куста. Все это хорошо понимал Карл, а потому поставил во главе арьергарда одного из своих любимцев – стольника Эггихарда, а в придачу к нему – пфальцграфа Ансельма и маркграфа Хруотланда – префекта бретонского рубежа.

Я почти ничего не знаю о нем – он служил далеко на севере и неожиданно присоединился к войску перед самым походом. Суровый, неразговорчивый, а еще – гордый. Именно из-за этой гордости, говорят, он и поссорился с королем. Из-за гордости и своего меча.

Хэй, что это был за меч! Длинный, чуть ли не в руку взрослого мужчины, обоюдоострый клинок с выбитыми на лезвии непонятными письменами. Маркграф взял его в бою, когда восставшие племена диких бретонцев напали на Ванн – столицу марки, отстроенную и укрепленную еще отцом нашего короля. Об этом мече говорили всякое. Говорили, он давал своему владельцу силу десяти мужей. Говорили, что он не тупился даже после самой жестокой сечи. Говорили, что когда-то давно великий мудрец и колдун выковал его из камня, упавшего с неба, для славнейшего короля в мире. Будь они прокляты, говорившие это!

Возможно, если бы Хруотланд преподнес этот меч Карлу, как ему советовали наперебой и друзья, и враги, все было бы иначе. Возможно, не изменилось бы ровным счетом ничего. Что теперь проку гадать? Король с войском ушел вперед. Маркграф вызвался охранять обоз. Сам, добровольно, хотя и оказался лишь третьим по старшинству. А меч? Меч остался с ним.

Ну и мы – непобедимая франкская пехота, сила и гордость армии, профессиональные воины: франки, бургунды, лангобарды, окситанцы, бретонцы, фризы, готы и сыновья еще многих народов и стран – чуть более восьмисот человек. Среди нас почти не было всадников, и дело даже не в том, что роль конницы в победах короля тоже много раз переврали, чрезмерно преувеличивая значение благородных господ. Не спорю, таранный удар сомкнутого строя всадников в тяжелых бруинах, когда пробивная сила копья во много раз увеличена массой мчащегося скакуна, ужасен. Но послушайте меня: наш путь лежал по горам и ущельям, узкие тропки вились змеями, и над нами со всех сторон нависали склоны, густо покрытые лесом. Ну и где, скажите мне, в таких условиях показать себя тяжелой кавалерии? Кого преследовать и какой строй разрывать в клочья, если место, в котором могут плечом к плечу встать хотя бы пятеро мужчин, может не встретиться за целый день пути? Наконец, где взять таких лошадей, что будут, как козы, прыгать с камня на камень, а не дико ржать, бешено вращать глазами и упираться всеми четырьмя ногами при переходе через малейшую расщелину? Молчите? И правильно делаете.

Солнце клонилось к закату. Мы, отстав от основной армии на расстояние полуденного перехода, проходили узким ущельем. Я только успел подумать, что сверху, должно быть, мы представляем собой прекрасную мишень, как прямо под копыта лошади Ансельма, ехавшего впереди, обрушился огромный камень. Грохот, ржание, пфальцграф вылетает из седла, и, клянусь, пока он падает, в него втыкается не меньше десяти стрел!

А потом начался ад. Уж поверьте солдату, который немало повидал: ад – это совсем не то, о чем нам твердят священники. Ад – это когда кричат люди и кони, когда ты заперт в каменном мешке и нет времени стереть с лица кровь и мозги твоего товарища, которому камень размозжил голову. Когда кругом падают убитые и раненые, а твой щит кажется тебе такой глупой и ненадежной вещью, потому что его можно развернуть только в одну сторону, а смерть приходит отовсюду. Ад – это когда ты беспомощен.

Но мы все же были воинами-франками, испытанными в боях ветеранами, и мы не побежали. Потому что нам некуда было бежать. Потому что бежать под стрелами, камнями и бревнами, которые обрушивали на нас сверху коварные васконы, – значит еще больше приблизить свою смерть, а любой солдат, хоть и привычный к смерти, любит жизнь ничуть не меньше вас. Нет, мы выстроили стену щитов, ощетинились копьями и стали медленно пятиться, отступая назад, в долину, которую совсем недавно оставили за спиной. Мы знали, что настала пора умирать, и хотели умереть мужчинами. И нападающие это поняли. Смертоносный дождь прекратился, и лес, скрывавший тело гор, изрыгнул полчища врагов. Они прокатились по нам, как лавина, разбрасывая по сторонам тела убитых и изуродованных, прошли насквозь, уничтожив любое подобие строя, а потом обернулись, чтобы встретиться лицом к лицу с уцелевшими.

Я видел, как упал под ударом топора Эггихард, как потерявший коня Хруотланд собрал вокруг себя немногих уцелевших, решив подороже продать свою жизнь. В одной руке он сжимал свой знаменитый меч, в другой – боевой рог и не переставая трубил. Гулкий звук разносился по долине, колебля воздух. Перекрывая лязг и вопли. Предостерегая. Мы не обнадеживались зря, понимая: пока подоспеет помощь, все уже будет кончено. Но эта засада могла быть не единственной, а потому рог трубил, и это значило, что мы умираем не напрасно.

Копье в моей руке давно сломалось, разбитый щит пришлось бросить; кровь сочилась из десятка ран, но я с упорством загнанного кабана пробивался к маркграфу, орудуя коротким клинком. И тут что-то ударило меня сзади под колени, потом по спине, поперек, наотмашь. Ноги враз стали чужими, руки разжались. Я упал, зная, что больше уже не встану, но все же нашел в себе силы приподнять голову. Боги, это было так непросто! Но я был воином, франком, и, не имея возможности разделить с моими братьями смерть, должен был хотя бы увидеть их последний бой.

А их становилось все меньше и меньше. Рог уже молчал: Хруотланду требовалось все возможное дыхание, и хотя его левая рука повисла плетью, меч в правой продолжал собирать кровавую жатву. Вот страшный удар копья опрокинул маркграфа на спину, и враги торжествующе взревели. Но их радость была недолгой – Гуенелон, юный воин из свиты Хруотланда, выхватил чудесный клинок из уже мертвой руки господина. Хэй, боль раскаленными крючьями раздирала мое тело, из моего пересохшего горла вырывался лишь придушенный хрип, но, клянусь богами, я улыбался, глядя, как этот парень, сам весь израненный, рубит без разбора шкуры, кожи, дерево, мясо, кости, сталь, не подпуская васконов к телу господина!