Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

Поэтому, когда друг Дэйва, его коллега и соредактор по множеству проектов Пол Ф. Олсон, задумал составить в память о нем антологию, он начал с того, что обратился к писателям, регулярно публиковавшимся в журнале, чтобы узнать, насколько это будет им интересно. Мне даже думать не пришлось. Я в деле. А как же иначе.

Я увидел в этом возможность оглянуться в прошлое. Я хотел, чтобы мой рассказ отражал это наследие, был напрямую с ним связан. Программой-максимум для меня стало, если это вообще возможно, сделать такой рассказ, какой я мог бы написать в те ранние годы журнала, но на своем нынешнем писательском уровне.

Звучит неплохо, вот только я с тех пор опубликовал сотню с лишним рассказов и целый ряд романов и уже не чувствовал себя тем же самым человеком, а уж тем более тем же самым писателем. Но я как минимум мог попробовать работать так, как работал тогда. В те времена это значило ухватиться за прямую, как палка, идею — зачастую основанную на каком-то недавнем наблюдении или опыте — и развить ее. На этот раз мне достаточно было выглянуть в окно. Была поздняя зима, и снег шел уже несколько дней.

Отсюда вопрос: а что, если он не прекратится? Если то, началом чему была любимейшая вещь всех учеников начальных школ — снежный день, — никогда не закончится?

Вот и все, в чем я нуждался, чтобы начать писать, и мне действительно показалось, будто я вернулся в прошлое.

Я до сих пор люблю снежные дни, когда погода отваживает тебя от посещения тех мест, куда ты не можешь добраться пешком. Вот только пролетают они быстрее, чем когда-то.

«Укройся за моей улыбкой». Каждый раз, когда редакторы приглашают меня в проект, потенциально подразумевающий использование очевидных тропов, я пытаюсь отрикошетить в противоположном направлении. Именно такой вызов встал передо мной, когда Стивен Джонс пригласил меня поучаствовать в антологии «Психо-мания» (Psycho-Mania), включавшей в себя работы в духе Роберта Блоха, которого всегда будут помнить в первую очередь как литературного отца Нормана Бейтса.

Что может быть более неожиданным в подобном контексте, чем тема счастья и позитивного мышления?

Есть нечто жуткое в людях, которые стремятся быть такими бесконечно веселыми и жизнерадостными, что носят свою личину счастливого человека словно блистающие доспехи. Кажется, будто эти доспехи не защищают то, что скрыто внутри, а мешают ему выбраться на свободу. Иногда ты ощущаешь давление и понимаешь, что рано или поздно что-то должно рвануть.

Большинство терапевтов, чьи дипломы хоть чего-то стоят, скажут вам, что для того, чтобы быть эмоционально здоровым, психологически цельным человеком, нужно проживать неудачные дни и темные времена без каких-либо фильтров. Я сейчас говорю не о клинической депрессии, а о неурядицах и неудачах повседневной жизни. Западное общество — в особенности здесь, в США, — выработало к этому антипатию. Чем, без сомнения, объясняется заголовок заметки, опубликованной в 2011 году сайтом Гарвардской медицинской школы: «Поразительный рост использования антидепрессантов среди американцев». А параллельно этому существует мультимиллиардная индустрия позитивности, которая зачастую проповедует, будто нашей целью должно быть круглосуточное блаженство, подразумевая при этом, что неспособность его достичь — это ваш персональный изъян, нуждающийся в исправлении.

Рассказ в конечном итоге посмеялся надо мной последним: количество слов в итоговом варианте составило 5150: код, означающий у калифорнийской полиции принудительное содержание в психиатрической больнице.

Где-то с середины я начал работать над текстом исключительно под альбом Disintegration группы The Cure — быть может, величайший из когда-либо сочиненных гимнов унынию. Это помогло мне лучше понять ГолоднуюДевочку234. Мой второй любимый трек с этого альбома называется The Same Deep Water As You — «На одной глубине с тобой» — и, поскольку я знал, что, разделавшись с этим рассказом, немедленно займусь следующим, о лавкрафтовском городе Инсмут, я решил заодно уж опередить события, осознав, что могу украсть для него идеальное название.

«Мы, счастливые сироты». Две идеи по цене одной на фабрике историй. Я целую вечность, кажется, хотел написать рассказ, действие которого происходило бы на Хеллоуин, но у меня не получалось. И почти столько же времени я хотел написать рассказ о пугалах, но и тут мне в голову не приходило никаких идей… по крайней мере таких, которые выдержали бы испытание пятью минутами:

Минута первая. Хмм, а вроде неплохая задумка.

Минута пятая. Мы никогда больше не будем об этом вспоминать.

А потом я приобрел давно не переиздававшуюся, импортированную из Великобритании нехудожественную книгу: «Пугало: Факты и вымысел» (Scarecrow, Fact and Fable) Питера Хейнинга. Пусть и интересная, она оказалась не той золотой жилой идей, на которую я надеялся. Но нужна-то мне была всего одна. У меня ведь не было коварного плана закрепить за собой монополию на производство всевозможных рассказов о пугалах. Поэтому одной мне хватило. Я прочитал всю эту книгу ради одного-единственного предложения, в котором упоминалось старое народное поверье, что пугала оживают на Хеллоуин.

Я об этом никогда не слышал. Подробностей в книге не было — к счастью, поскольку это значило, что существующие ассоциации не будут мешать мне отыскивать ответы на важные вопросы. Почему? И почему именно в эту ночь? Чего они хотят? Что за сила их оживляет и где она проводит остальные триста шестьдесят четыре с половиной дня в году? Какие они, когда оживают?

В конечном итоге я решил, что стоит ограничиться одним пугалом, и чем меньше оно будет делать — тем лучше. Это ведь, в конце концов, всего лишь хлипкое пугало. Достойного противника из него не выйдет.

«Возможный облик грядущего». Причиной появления этого рассказа стала одна из тех фастфудных статей-списков, составляющих, кажется, треть Интернета: «20 самых пугающих фраз, сказанных маленькими детьми»… что-то вроде этого. Все в ней, похоже, было дословно скопировано с разнообразных форумов и блогов. В некоторых пунктах статьи дети были не по годам циничны. В других подразумевалось, что они видят призраков или духов. Кое-кто из них знал о том, о чем не должен был знать.

И была среди всего этого история, рассказанная приходящей няней, которая, заглянув к доверенному ей мальчику после того, как он лег спать, обнаружила его стоящим в углу. Когда она спросила, что он там делает, мальчик повернулся к ней и приложил палец к губам: «Тсс. Это наказание».

Это была жемчужина в груде хлама. Она меня не отпустила.

Это странное сравнение, но, быть может, вы помните газетный комикс Гэри Ларсона The Far Side. Он до сих пор переиздается в той или иной форме. Самыми смешными стрипами оттуда мне всегда казались те, которые изображали нечто большее, чем изолированный момент. Те, которые заставляли тебя вообразить либо то, что случилось мгновением раньше, либо то, что случится мгновением позже.

История той няни, как мне кажется, работает точно так же. Это часть более масштабной цепочки событий, вот только ты — смотрящий через глаза няни, недоуменно и испуганно замершей в дверях спальни, — понятия не имеешь какой.

Но задумайтесь над этим: наказание означает, что ему предшествовал проступок. Проступок означает, что был нарушен чей-то закон или попрано чье-то представление о правилах приличия. Наказание, как правило, накладывается обладающей большей властью инстанцией на обладающего меньшей властью нарушителя и подразумевает, что, если оно не будет исполнено, последствия окажутся еще более серьезными. Или, что хуже всего, это может быть деспотическая кара, которой кто-то или что-то подвергает человека ради собственного развлечения.

Стоя в дверях, ты этого не знаешь. Ты можешь лишь гадать.

Поэтому я попытался мыслить так масштабно, как только мог, и, взглянув на нечто столь маленькое, как стоящий в углу ребенок, нашел в этом гибель человечества.