Вера Крыжановская-Рочестер - Дочь колдуна

– Как раз вовремя, Иван Андреевич, ты затрубил в рог.

– Как знать? Может быть, и слишком поздно. Манарма предвидел, что борьба не по силам нам, но и Маруся тоже следила; может быть, она раньше меня позвала его. Видишь эту розу? Это она оставила в доказательство своего присутствия.

Он поднял цветок и положил в карман. Затем они обсудили, каким образом уничтожить, или скрыть от прислуги страшное изображение на стене. Теперь адмирал понял приказание Манармы запастись масляной, скоро высыхавшей краской и, не теряя времени, распаковал ящики. Они оба принялись закрашивать, и таинственный рисунок скоро исчез под краской почти совсем, если не считать появившегося на белой стене розоватого оттенка; но он был очень незаметен, а внимание слуг все обратилось на разбитое окно и повреждения в саду.

Однажды вечером, недели через две после описанных событий, Мила и г-жа Морель сидели в небольшой зале, прилегавшей к террасе, где в начале рассказа мы видели семейство Замятиных. Со времени страшной грозы, нанесшей столько бед и проложившей словно прогалину между Горками и замком Бельского, погода испортилась; стало холодно и дождливо. В этот вечер погода была отвратительная: весь день шел дождь, небо потемнело, а озеро покрылось густым туманом, который совершенно окутал остров. Дамы были одни. Екатерина Александровна вязала детское одеяльце, украдкой взглядывая на Милу; несмотря на ярко горевший в камине огонь, распространявший приятную теплоту, молодая женщина, сидя против в кресле, зябко куталась в плюшевый плед. Вдруг г-жа Морель сложила на стол работу.

– Мила, что с тобой эти дни? У тебя нехороший вид, ты заметно похудела и побледнела, стала такой нервной, что вздрагиваешь при всяком шуме. Скажи, что с тобой?

– Ах, я и сама не знаю, тетя; но какая-то смутная тревога, предчувствие, что нам грозит опасность или несчастие терзают меня и не дают покоя, – ответила та усталым голосом. – Я сама не понимаю, – прибавила нервно Мила. – Иногда мне страстно хочется, чтобы Мишель скорее приехал, а минуту спустя хочу, чтобы муж вовсе не приезжал сюда. Он ненавидит Горки, да и мне это место становится противным; я хотела бы уехать отсюда. Вероятно, я не останусь здесь до осени! Поверишь, тетя, что я, никогда ничего не боявшаяся, становлюсь трусихой. По ночам я отворяю дверь в комнату ребенка и чув-392 ствую себя спокойнее, когда слышу храп няни, от которого дрожат стекла. Не странно ли это?

Г-жа Морель облокотилась и задумалась, нервно теребя часовую цепочку; она была озабочена и смущена.

– При всем моем скептицизме, должна признаться тебе, Мила, что здесь происходит что-то загадочное. Ночью я слышу шаги в коридоре, или шелест шелковых юбок; а на днях произошло нечто совершенно невероятное. Я уже собиралась лечь спать, как вдруг ясно услышала, будто по коридору и даже мимо моей двери тащат что-то тяжелое, а в то же время лает и ворчит собака. Я схватила свечу, отворила дверь и осветила коридор, а мимо меня, задев даже, пробежала собака твоей покойной матери. Я узнала ее по серебряному, кавказскому с чернью и тремя эмалевыми колокольчиками ошейнику; с собаки текла вода. Она исчезла, а я, как ошпаренная, бросилась в постель, но всю ночь не сомкнула глаз.

В эти минуту маленькие часы на камине пробили половину двенадцатого.

– Уж поздно. Тебе надо лечь, ты так бледна, бедное дитя мое.

– Нет, нет, тетя. Я не хочу спать. Если ты не устала, останься со мной и поговорим.

– С удовольствием, Милочка; я сама предпочитаю поболтать лишний часок одиночеству в своей комнате. Только извини, я уйду на четверть часа отдать распоряжение Аксинье и потом отпущу ее. Кстати, – прибавила она, вставая и временно свертывая работу, – я нахожу, что Надя довольно неделикатна. Уже более месяца, как она здесь, а к тебе так и не показалась. Очень глупо так резко выказывать свое неудовольствие.

– Тем лучше, я вовсе не желаю ее видеть.

Оставшись одна, Мила откинулась на спинку кресла и задумалась. Ее мучило и пугало одно обстоятельство, которого она не могла доверить Екатерине Александровне. Вскоре по прибытии в Горки она получила известие от отца, что он сперва тайно поселится в подземелье и будет беседовать с ней, а через несколько дней явится официально, как граф Фаркач. Но с тех пор она не получала никаких известий, не видела отца, а потому не понимала, что значило это молчание; тревога ее усиливалась с каждым днем.

Пробила полночь, как вдруг внимание Милы привлек странный треск, и порыв холодного, зловонного воздуха пахнул ей в лицо. Она вздрогнула и выпрямилась. В эту минуту дверь на террасу с шумом распахнулась и на пороге появилась высокая черная фигура человека, который прислонился к притолоке, скрестив руки на груди…

Мила застыла от ужаса, смотря на таинственного посетителя, одетого словно в какое-то черное и точно волосатое трико; землистого цвета и мертвенно-бледное лицо его коробила судорога и, хотя походило оно на лицо ее отца, но черты приняли странное сходство с бывшим женихом г-жи Морель, Казимиром Красинским, – портрет которого она часто видела у своей приемной матери.

– Папа, – прошептала Мила, делая шаг к нему.

– Отойди и не приближайся ко мне, – произнес глухой голос. – Я исчез, я умер. Не пугайся, это не надолго! Я пал жертвой ужасной подлости, но все же сумею добыть себе новое тело; вероятнее всего то самое, у которого на твоих глазах сменился хозяин. Ха-ха-ха! Только теперь я опасен, потому что стал вампиром и жажду крови; хотя тебе я не причиню зла.

Он отступил и точно растаял в ночной мгле, а совершенно подавленная Мила упала в кресло, дрожа как в лихорадке. Отец ее – умер… отец – вампир… то есть стал одним из тех таинственных и страшных существ, которые ненасытно жаждут жизненной силы здорового и крепкого человека! Насколько опасно подобное вампирическое существо она убедилась на собственном опыте, а можно ли ручаться, что вампир пощадит ее мужа или ребенка? И Мила дрожавшей рукой отерла влажный от испарины лоб. Ее душил оставшийся после мерзкого существа трупный запах и еще минуту она боролась со слабостью, а потом лишилась чувств…

Открыв глаза, она увидела, что г-жа Морель терла ей виски одеколоном и давала нюхать соль.

– Право, Мила, тебя нельзя и на пять минуть оставить одну. Скажи мне, зачем это в такой холод ты открыла дверь на балкон, и отчего упала в обморок?

– Не знаю, тетя. Я задыхалась, мне не хватало воздуха, и потом эти отвратительные нервы мои! – прошептала Мила, обнимая г-жу Морель и разражаясь судорожными рыданиями.

На другой день после описанного происшествия адмиралу удалось кратко побеседовать с Надей в библиотеке, после чего та рано легла спать, ссылаясь на сильную головную боль, и отпустила горничную, а по прошествии часа неожиданно вернулся граф. Он казался усталым и озабоченным; узнав, что у графини мигрень и она уже спит, он не захотел тревожить ее и приказал приготовить постель в своей прежней спальне, куда тотчас и удалился.