Виктор Куликов - Первый из первых или Дорога с Лысой горы

Бакинский затянулся дымом и, выпустив струю, сказал:

— Я попытаюсь вам помочь. Но ничего не обещаю. Мы только попробуем. Согласны?

— Я согласен на все.

— Тогда идите переодеваться во все больничное. Татьяниванна! Дайте пациенту белье почище…

…А бал меж тем достиг разгара веселья, достиг вершины, на которой волшебный эфир пьянит, с которой уносит в забытье, волнует, как юношеский поцелуй в кустах сирени в первый раз. Мелодии, зовущие в полет, к игристым звездам, мелодии, сводящие с ума, сменяли одна другую. И не давали передохнуть.

— Танцуют все-е-е!

За пульт перед оркестром вставали дирижеры, чьи лица так разительно напоминали портреты на стенах зала Консерватории. И дирижировали, не глядя в ноты, сверкая палочкой, как молнией, пронзая ею волны звуков, как шпагой.

— Танцуют все-е-е!

Все танцевали. Не обращая внимания на то, что декорации вокруг менялись от танца к танцу. И менялись наряды самих танцующих. Менялся мир, сменялись времена, но танец продолжался. Что за танец? Не спрашивайте! Его ничто прервать не сможет. Прислушайтесь… Ну как? Он! Правильно!.. Он и сейчас вокруг звучит. Хотя так мало тех, кто услышать его способен. Но там, в огромном зале подзвездном, он всех околдовал. Все были счастливы, все были влюблены. Никто не вспоминал о суетных проблемах. И видели вокруг те лица, которые хотели видеть, но увидеть и не надеялись. Которые, казалось, потеряли навсегда. Но — вот они!

И ни один не удивился…

Лишь в ложе почетных гостей Макар Электросилыч был грустен. Всеми забыт. Телохранители его и те нашли себе по паре и в танце улетели. С улыбками восторга на губах. Электросилыч их понимал… На темно-вишневом бархате величественного кресла он чувствовал себя ненужным никому. Как там, в гумирской пристройке к дому, над телом Афрания. И перед взором внутренним его вставали странные картины, в душе звучали голоса. Давно забытые.

Макар Электросилыч все это плохо понимал, пока вдруг не расслышал застенчивое: «Сура… Меня так мама нарекла. В честь бабушки своей…»

Конечно! Сура!

Вот имя, которое мечтал он вспомнить! Вот имя, без которого он счастлив не мог так долго быть… Ах, Сура, Сура! Теперь все кончено. Теперь он счастье познал. И можно умирать. Счастливым…

Лишь только Макар Электросилыч подумал так, как что-то ему дыханье перекрыло, словно кран затянув. И сердце, ударившись с разбегу в стену, взорвалось. Макар Электросилыч стал сер лицом и, закатив глаза, осел в величественном кресте. Безжизненно. И тут же из остывающего тела легко и плавно выскользнула душа Толмая. Наконец-то! Свобода, воля, легкость. Ее явленье оркестр встретил окрыленно. Все улыбались ей. И аплодировали, ненадолго забыв о танце. Толмай смутился, потупился совсем как юноша. Но что-то его заставило поднять глаза от пола.

Он поднял их… О, Небеса! Ему навстречу сквозь толпу танцующих стремилась… Сура! С глазами, сиявшими от первого их поцелуя.

Сура! Его мечта!

Толмай, забыв смущенье, устремился к ней. Мгновенье, и они в одном сиянье соединились. Еще мгновенье, и танец подхватил их и унес, и спрятал от нас среди всех остальных. И правильно! Ну что на них смотреть? Счастливая любовь скучна…

Эпилог

У кабинета Бакинского Дикообразцев сидел и ждал, наверно, с час. Он был обряжен во влажную, пропахшую чуланом затхлым пижаму, в которой невольно почувствовал себя больным. И сидя этот бесконечный час у кабинета, с противной настороженностью прислушивался к себе, как бы стараясь понять, что у него болит…

Бакинский вышел в сопровожденье двух врачей, угрюмостью напоминавших опричников, собравшихся на дело… Суровый. Решительный. На Дикообразцева взглянул лишь мельком и бросил холодно, как пригласил на электрическое кресло:

— Пр-р-ройдите!

Спустя минуту Александр Александрович оказался в комнате, посредине которой стояла барокамера. Он, правда, представленья не имел, что это за агрегат. Но именно в нее врачи Дикообразцева и уложили. А женщина в халате снежно-белом и с улыбкой чайной розы, с глазами персианской княжны сказала ласково, словно прощаясь навсегда:

— Не бойтесь, все будет хорошо. Вы только не волнуйтесь.

Дикообразцев послушно закрыл глаза и приготовился неведомо к чему. Того, что дальше с ним случилось, он, однако, никак не ожидал и вообразить не мог… В закрытой барокамере Дикообразцеву становилось дышать все легче, легче, легче. И вскоре дыханья своего он уже не чувствовал. Совсем! Как будто, то есть, не дышал. Да что дыханье?! Он потерял себя. Он словно лишился тела, стряхнул его с себя… И вот уже он из какой-то стены выходит в большое, пронизанное пылью помещенье под низким потолком, вернее, под кровлей низкой из соломы, веток, кривых жердей. Единственная дверь закрыта, и у нее, спиною привалившись к косяку, понуро стоит верзила в безразмерном балахоне, в руке сжимая меч, по лезвию которого сбегает кровь. Лицо верзилы страшно знакомо Дикообразцеву.

А на полу у ног верзилы лежит другой в таком же балахоне с широким капюшоном. А может это не балахон, а плащ? Лежащий очень напоминает Слюняева… Да нет, он не напоминает, он — Слюняев и есть! Под ним темнеет лужа еще горячей крови. Дикообразцев огляделся и заметил трех женщин. Одна из них сжимала в руке кольцо. Дикообразцев пока кольца не видел, но знал, что это так.

— …Оксана, глупить не надо! Отдай кольцо назад! — пыталась ее уговорить черноволосая красавица с прозрачной, нежной кожей, которую скрыть не смогли ни нахальный загар, ни седина дорожной пыли.

— Ну почему? — не соглашалась Оксана. — Ведь вам известно лучше, чем мне, что тот, кто это кольцо наденет, себе уже принадлежать не будет… Из нас троих лишь я свободна. До безобразия, ха-ха! У вас обеих возлюбленные есть, вам надо к ним вернуться. Меня же не ждет никто. Поэтому давайте не будем спорить. Это глупо. Кольцо надену я…

Оксана осторожно разжала кулачок, и Александр Александрович увидел на ее ладошке кольцо. Естественно, с одной насечкой. Ждать он не стал. Шагнул вперед и ловко, в одно касанье снял кольцо с ладони Оксаны. И снова в стену вошел.

— Где? Где оно?!.. Отдайте! Нечестно это! — вот что было последним из услышанного им в пропыленной гумирской пристройке.

Нечестно? Может быть. Но что же делать, когда по-честному нельзя?… — Пульс?

— Пульс не прослушивается.

— Давление?

— Неудержимо падает… Есть остановка сердца!

Бакинский припал губами к уху Дикообразцева, чем крайне удивил похожих на опричников и привыкших ничему не удивляться своих помощников. А Бакинский шептал на арамейском: