Энн Райс - Вампир Лестат

– Но как же мне пережить все это? – Он поднял на меня полные страдания глаза, и брови его в мучительном раздумье сошлись на переносице. – С чего начать? Вы ходите по земле словно посланники самого Бога! Но для меня реальный мир, мир, в котором жил Мариус, недосягаем. Я никогда в нем не жил. Я бьюсь о стекло, не зная, как проникнуть на другую сторону.

– В этом я не могу тебе помочь.

– Тебе необходимо узнать нынешний век, – вмешалась Габриэль.

Слова ее, сказанные очень спокойным тоном, тем не менее прозвучали как приказание.

Он обернулся в ее сторону.

– Тебе нужно понять, в какое время мы живем, – продолжала она. – С помощью литературы, музыки, искусства вообще. Ты сам сказал, что вышел из-под земли. Так научись теперь жить на ней.

Он молчал. В моем сознании вспыхнули вдруг видения: квартира Ники, в которой все перевернуто вверх дном, кучами сваленная на полу мировая цивилизация.

– А есть ли для этого лучшее место, чем бульвар и театр на нем, которые поистине являются центром жизни и отражением всего, что происходит на свете? – спросила Габриэль.

Он хмуро покачал головой, отказываясь от ее предложения. Но она настойчиво продолжала:

– Ты обладаешь даром предводителя общества, и твои подданные все еще там.

Он издал не то вздох, не то вскрик отчаяния.

– Никола не имеет никакого опыта, – настаивала Габриэль, – он может многое рассказать им о жизни за пределами театра, но не может по-настоящему управлять. Эта женщина, Элени, очень умна, но она с удовольствием уступит тебе место.

– Что для меня в их играх? – прошептал он.

– Это способ существования, – ответила Габриэль. – И это все, что для тебя сейчас важно и нужно тебе.

– Театр вампиров! Я скорее предпочту огонь!

– Подумай хорошенько. Ты не станешь отрицать, что в этом есть своя прелесть и даже совершенство. Все мы не более чем иллюзорные образы тех, кого называют смертными, а театр – иллюзорное воспроизведение того, что называют реальной жизнью.

– Это так отвратительно для меня, – ответил он. – Лестат совершенно справедливо назвал сие пустячной мелочью. Так, кажется?

– Это касалось только Никола, потому что Никола выдумал какую-то поистине фантастическую философию, – покачала головой она. – А ты не должен ничего изобретать, ты просто должен жить так, как жил, когда был учеником Мариуса. Живи и познавай этот век. К тому же Лестат не верит в то, что зло имеет свою цену. А ты веришь. Я знаю, что веришь.

– Я сам есть зло, – с неким подобием улыбки ответил Арман, и мне показалось, что он готов расхохотаться. – Так что это не вопрос веры или неверия. Но неужели ты думаешь, что после трехвекового следования по пути, освященному духовностью, я смогу свернуть на дорогу сластолюбия и разврата. Мы были святыми проповедниками зла! И я не хочу становиться обыкновенным злом!

– Так сделай его необыкновенным! – Габриэль уже проявляла явное нетерпение. – Если ты – зло, то скажи мне, как сластолюбие и разврат могут быть твоими врагами? Разве не подстерегают на каждом шагу человечество искушения мирские, плотские и сатанинские?

Он покачал головой, словно желая сказать, что его это мало волнует.

– Тебя больше волнует духовность, чем зло? – спросил я, пристально глядя ему в глаза.

– Да, – не задумываясь ответил он.

– Но разве ты не знаешь, что духовным и возвышенным может быть даже цвет вина в бокале? – продолжал я. – Выражение лица, звуки скрипки… С таким же успехом духовным может быть и парижский театр. Ведь все в нем создается теми, кто обладает духовностью и через нее воспринимает видения и образы, которые затем воспроизводит на сцене.

Что-то в нем дрогнуло, но он тут же взял себя в руки.

– Силой своей чувственности ты должен обольщать, соблазнять публику, – вновь заговорила Габриэль. – Во имя Бога и во имя дьявола пользуйся всеми возможностями театра так, как сочтешь нужным.

– Разве не были духовными творения твоего Мастера? – спросил я. При мысли о нем и его картинах по телу моему разлилось тепло. – Мог ли кто-либо, глядя на великие произведения того времени, сказать, что они лишены духовности?

– Я и сам задавал себе этот вопрос, – отозвался Арман, – множество раз. Чего в них было больше – духовного или плотского? Становился ли ангел, изображенный на картине, чем-то материальным, или, напротив, трансформировалась материя?

– Независимо от того, что с тобой сделали впоследствии, ты никогда не сомневался в величайшей ценности его работ, – сказал я. – Я уверен в этом. Материальное и в самом деле трансформировалось. Его материальные творения переставали быть просто живописью, они становились магией, точно так же как во время убийства кровь перестает быть просто кровью и становится самой жизнью.

Взгляд его затуманился, но я не уловил каких-либо исходящих от него образов. Какой бы дорогой ни возвращался он в прошлое, он шел по этому пути в полном одиночестве.

– В театре, как и в живописи, – говорила Габриэль, – духовное и плотское существуют рядом. Все мы по натуре склонные к чувствительности демоны. Вот что следует тебе понять и что послужит тебе ключом к дальнейшей жизни.

Он на мгновение прикрыл глаза, словно желая скрыть от нас свои чувства.

– Иди к ним и вслушайся в музыку, которую исполняет Ники, – убеждала Габриэль. – Твори вместе с ними в Театре вампиров. Ты должен уйти от того, что разрушало тебя, к тому, что заставит тебя испытывать удовлетворение. В противном случае у тебя не останется никакой надежды.

Не знаю, стоило ли ей говорить с ним так резко и откровенно.

Однако он вдруг кивнул головой, и губы его сжались в горькой усмешке.

– Важно только понять вот что, – тихо продолжала она, – ты всегда бросаешься в крайности.

Он смотрел на нее непонимающим взглядом. Возможно, до него просто не доходил смысл ее последних слов. Мне же показалось, что она чересчур жестоко поступает с ним, говоря столь горькую правду. Он, однако, ничего не возразил. Лишь его лицо стало вдруг задумчивым и гладким, как у ребенка.

Он долго сидел, молча глядя на огонь, потом заговорил снова:

– Но зачем вам вообще уезжать? У вас теперь не осталось здесь врагов. Никто не собирается воевать с вами и изгонять вас отсюда. Почему вы не можете управлять этим маленьким обществом вместе со мной?

Означали ли его слова, что он согласен присоединиться к остальным и стать членом маленькой труппы театра на бульваре?

Он больше не спорил со мной. Только спрашивал, почему я не могу создать эту… как я назвал ее?.. имитацию жизни там же, на бульваре, если уж мне это так необходимо.

Однако, задавая этот вопрос, он едва ли рассчитывал получить мое согласие. Он отлично знал, что я не в состоянии видеть этот театр, не в силах видеть Никола. Даже сама идея исходила не от меня, предложение было сделано ему Габриэль. Он понимал и то, что настаивать и уговаривать нас уже поздно и бесполезно.