Дитя среди чужих - Филип Фракасси
Снаружи доносятся крики, приглушенные земляными стенами. Пит узнает голос Грега, но игнорирует его, как и все, что приходит извне, в реальном мире, который когда-то существовал в сознании мальчика, которым он был, в сознании преступника, которым он стал. Того мальчика съели заживо, а мужчину раздели, как сухую ветку, с которой срезали листья и кору, сократили до сердцевины – сочетания насилия и самосохранения.
Хищник. Выживший.
Разумом Пита теперь управляют исключительно низменные инстинкты, позволяющие сосредоточиться на том, что находится перед ним в темноте, на добыче, примостившейся на потолке забытого богом подвала.
Если у мира и есть анус, то я в него залез.
Он делает несколько шагов вперед, к объекту своей ненависти – странному кокону, который насмехался над ним с тех пор, как впервые увидел его. Как тайна, наглая, неискренняя пассивность, позволяющая выиграть время, уберечь себя от насилия, создать ложное чувство беспомощности, нейтралитета. Бесчувственности.
Но теперь Пит знает. Он все знает.
Что бы там ни было, оно живое. И у него есть защита. Хуже того, оно сыграло свою роль в кошмарах этого дома. И Пит этого не потерпит.
Просто не может.
– La venganza es un placer de dioses,[7] – шепчет он, шагая вперед, теперь всего в нескольких футах от этого нечто. Он крепче сжимает рукоятку ножа. Его улыбка становится шире.– К черту тебя,– говорит Пит.
Он вонзает нож в сердцевину кокона, вытаскивает лезвие, скользкое от коричневой слизи, и вонзает обратно снова, и снова, и снова.
При последнем ударе нож погружается так глубоко – так легко,– что вместе с ним входит весь кулак Пита, прямо сквозь разбитую скорлупу в студенистую субстанцию.
– Твою мать! – кричит он, отходя назад.
Тяжело дыша, с бисеринками пота на лице и шее, татуировка собачьей пасти на кадыке подпрыгивает при каждом тяжелом вдохе, выражение мстительной ярости на лице Пита меняется растерянностью. Нулевой результат сначала разочаровывает, а потом тревожит.
Только сейчас, когда солнечные лучи проникают в маленькое помещение, рассеивая тени и раскрывая детали, Пит замечает большую щель в верхней части кокона. Будто то, что находилось внутри этой штуки, вылезло (вероятно, недавно) наружу.
– Нет,– говорит мужчина и с гортанным проклятием хватает разорванные останки кокона, пытается сорвать его, сбить с потолка и бросить на землю. Вместо этого кокон рассыпается у него между пальцами. Он отбрасывает грязные комья опавших листьев, пригоршни грязи, пропитанной вонючей, склизкой жидкостью.
Он смотрит в открытую комнату с раскрытой тайной и понимает, что там ничего нет.
Пусто.
Он роняет всю эту кашу на землю и замечает, что там уже образовалась лужица.
За ним резко что-то шевелится.
Пит поворачивается, держа в напряженной руке нож острием вперед, целясь им в темные углы, как пистолетом, талисманом.
Что-то скользкое, длинное и темное крадется в тенях, сгустившихся на полу в дальнем конце комнаты. Затем черная фигура движется вверх, взбираясь по кирпичной стене, пока не достигает высокого угла. Маленькие белые глазки смотрят на него из темноты. Раздается тихое шипение, и в открытом рту показываются крошечные заостренные зубы.
– Да какого хрена? – бормочет Пит себе под нос и делает шаг к этому существу, вытянув нож, временно забыв о ране в животе, отведя другую измазанную кровью руку в сторону. Он готов бороться с этой… штукой.
Готов проделать в ней множество дыр.
Готов смотреть, как она истекает кровью.
Пит пристально следит за существом, все еще скрытым в глубокой тени, пока снаружи доносится все больше звуков – пронзительные крики ужаса и боли.
Несущественные. Неуместные.
– Тут только ты и я, херовина,– протягивает Пит. Пот заливает ему глаза, несмотря на холод в комнате. Рукоять ножа скользит в ладони, но он сжимает ее крепче, бугристые мышцы тощей руки напряглись.
Малыш перемещается на несколько футов влево от Пита так быстро, что Пит чертыхается и отскакивает назад, нож поднят выше, глаза расширены, рот скривился в предвкушающей ухмылке.
– А ты шустрый, да? – в нетерпении говорит он.
Затем существо выходит из тени на свет.
Пит давится, когда от страха в горле чувствуется кислота, а сфинктр рефлекторно сжимается, чтобы содержимое нижних отделов кишечника не оказалось в штанах.
– Что ты, черт возьми, такое? – шепчет Пит, его разбитый разум ничего не понимает, не может уловить смысл странного зверя, рычащего на него сверху вниз.
Его глаза маленькие и белые, внутри них подергиваются крошечные зрачки. Кожа темная, но скорее розоватая, чем черная, будто полупрозрачная, а пульсирующая под ней кровь кажется черной. Толстые, извилистые вены проходят по всему телу, уже более трех футов в длину и толщиной с четырехлетнего ребенка. Головка заострена кверху и усеяна щетинками. Туловище яйцевидное, как брюшко паука, но это не паук. Иначе из высокого угла подвала торчали бы восемь согнутых веток.
А у малыша всего шесть.
Он снова шипит, и Пит видит тонкую струйку слюны, стекающую из разинутой пасти.
– Голодный, pendejo? – спрашивает Пит, оскаливаясь.– Да? А знаешь, что? Я тоже! Так что давай уже без этой херни, лягушонок! А? Давай, спускайся и поцелуй дядюшку Педро, мерзкий таракан! – кричит Пит, рассекая лезвием воздух.– ДАВАЙ, ПОПРЫГАЙ, ЛЯГУШОНОК! ПРЫГАЙ, ЧЕРТОВА ТЫ…
Проклятия Пита обрываются и превращаются в крики, когда тварь – с шокирующей скоростью – отскакивает от стены с такой силой и точностью, что у Пита нет времени дернуть ножом, вместо этого он ловит тварь руками, когда та прилепляется к его груди и лицу, сбивая его с ног. Весь воздух вышиблен из его легких. А нож выскакивает из пальцев, когда мужчина врезается в землю.
– НЕ-Е-Е-ЕТ! ОТВАЛИ ОТ МЕНЯ! – визжит Пит.
Оказавшись лицом к лицу с малышом, он наконец освобождает кишечник и мочевой пузырь; лицо искажается от ужаса осознания, что смерть неминуема. Челюсть малыша раскрывается, как у змеи; заостренные зубы – черные губы загибаются назад, обнажая их во всю длину – намного длиннее, чем казалось Питу. Дикие, необузданные белые глаза широко раскрыты и полны нетерпения… голода.
В смерти Пит в последний раз использует сталь, которая так хорошо служила ему всю жизнь,– упрямая ярость, мужество перед лицом больших трудностей, которые позволили ему пережить бедность, десять лет в
