Елена Блонди - Княжна

— Ловкому скажи, утром вас соберут в лагерь мальчиков. И тебя тоже. Ты должна стать не только женщиной, но — воином. Ты одна уйдешь на войну, Хаидэ, как пластун, что крадется по чужим землям. Это будет нескоро. Наложниц можно взять, когда у них еще не появилась грудь. А тебя пусть подождут, сколько нужно. Минует лето, придет другое. А там будет сыграна свадьба. И ты будешь крепкой связью между нашим племенем и эллинскими колониями на побережье.

Он коснулся рукой волос дочери и, убрав руку, шагнул в темноту. Хаидэ, сидя неподвижно, провожала взглядом большую фигуру, заслоняющую свет дальнего костра на площади. Когда отец ушел далеко, Ловкий за краем палатки пошевелился, и она, медленно возвращаясь в тихую ночь, окликнула шепотом:

— Где ты там?

Распахнула плащ:

— Залезай.

Обняв мальчика за холодные плечи, прижалась, молча обдумывая услышанное. Ловкий не мешал, и они долго сидели тихо, глядя на яркие крупные звезды.

— …Ладно, Исма, иди спать. Твой от костра вернется, точно вздует.

— Угу, — Ловкий завозился, пошарил в кармашке на кожаном ремне. Сунул что-то в ладонь, — держи. Тебе.

Хаидэ пальцами пробежала по шершавой поверхности. И улыбнулась. Мысли о рассказанном будто сдуло ветерком.

— Ой, это что, зверь?

— Угу. Завтра посмотришь, когда светло. Я хотел — на шею. А теперь подумал, надо в волосы, будет красиво. Не боишься?

Хаидэ баюкала в ладошках маленькую, размером с миндальную скорлупку, фигурку. Трогала длинный шнурок:

— Нет. Потому что это ты мне сделал, сам. Но ведь нельзя, Исма, зверей делать нельзя. А ты вот…

— Мне надо было тебе что-то особенное, понимаешь? Смелое.

— Тебе попадет. От отца.

— А так и надо. Ты его спрячь, хорошо? Чтоб тоже не попало.

— Вот еще! Я его завтра надену.

Ловкий тихо рассмеялся. Толкнул ее плечом:

— Правда, наденешь?

— Ага. Вот Фити раскричится!

— Я тебе еще буду делать. Этот зверь — летний. Потом сделаю того, кто осенью. И зимнего.

Хаидэ, вспоминая слова отца о том, когда ей в полис, нахмурилась, но тут же улыбнулась. Считала, растопырив пальцы и шевеля губами:

— Восемь зверей у меня будет. Долго еще. Я их с собой увезу.

— Носить будешь?

— Всегда.

— Хорошо.

Хаидэ зевнула. Ловкий рассмеялся тихонько. Подпихивая сонную девочку, помог забраться в палатку. Отправил вслед шкуру.

— Исма?

— Что, Лиса?

— А ты почему его сделал? Ты так услышал, да? Внутри себя?

— Да. Я услышал и понял, надо — так.

— Ты будешь непобедимым, Исма, настоящим.

— Спи уже, Лиса.

— Я сплю, сплю… И Ловкий, затянув дыру в стенке палатки, набросил петлю и сам ушел спать, раздумывая о переменах в жизни.

7

У Хаидэ болела голова, стиснутая диадемой, один завиток которой давил за ухом. В ответ на поклоны, обращенные к ней, Хаидэ склоняла голову и, не поморщившись от приступа острой боли, одаривала гостей легкой улыбкой, стараясь не замечать жадных и любопытных взглядов. Мужчины разговаривали, уже давно, и разговор все чаще прерывался, все замолкали, прислушиваясь к звукам, доносившимся из внутренних комнат. Дым благовонных смесей, призванных отпугнуть насекомых, стлался между колонн, завиваясь, утекал вверх, в черное небо, в котором висели невидные из-за расставленных светильников звезды.

— Твоя жена, Теренций, по-прежнему хороша, как богиня! — провозгласил один из гостей, кивая и поглаживая курчавую аккуратно стриженую бороду. Говоря, оглядел женщину, неподвижно сидевшую на высоком сиденье, насмешливыми глазами. И, понизив голос, что-то добавил, наклонясь к уху присевшего рядом хозяина дома. Тот досадливо и громко рассмеялся.

— Она моя жена и этим сказано все. Разве может быть что-то негодное у сановника архонта? Мы, боспоряне, ничем не хуже вас, изнеженных жителей Афин.

— Не спорю, не спорю. Потому возношу хвалу богам и восхищаюсь. Тем более, что когда-то она скакала без седла на диком жеребце и ела сырых степных птиц, так? А теперь посмотрите, какая царственная осанка! Может быть твоя жена…

Он, приподнявшись, отвесил поклон в сторону Хаидэ:

— Может быть, она почтит нас, спев какую-нибудь из своих диких песен?

— Моя жена царского рода, Кандей. Какая еще может быть осанка у женщины, чей отец князь, а мать — амазонка?

Хаидэ молча смотрела, как налилось кровью широкое одутловатое лицо мужа. Внутренне усмехнулась, узнавая те самые интонации, с которыми он когда-то обсуждал ее, маленькую невесту, разглядывая перед свадьбой, стыдясь необходимости брать в жены дикарку из вольных степей. Он перечит хмельному гостю не потому что любит ее, ему невыносимо чувствовать себя ниже тех, кого привез пышно убранный корабль из метрополии и вскоре они покинут колонию, чтоб дома рассказывать, посмеиваясь, о диких нравах провинции. Но как же едок этот плотный дым, заползающий в ноздри… Это от него трещит голова. Она чуть склонила голову, висящий на грубом шнурке глиняный ежик лег на плечо. И кажется, боль в виске немного утихла.

Она вспомнила, как муж, поднявшись в ее спальню и увидев, что Фития прикрепляет к золотым прядям глиняные фигурки, раскричался, топая ногой по холодному полу. О том, что она по-прежнему позорит его и хочет выставить на посмешище теперь уже перед важными гостями. Кричал о том, что в столице будут передавать друг другу рассказы о том, какая дикая у сановника жена. Хаидэ сидела молча перед большим бронзовым зеркалом, положив на столик руки, унизанные тяжелыми браслетами. И когда он выдохся, негромко ответила:

— Тебя никто не помнит на родине, муж мой. Ты для них — свиток, на котором перечислены мешки зерна и амфоры масла. Пусть мастер изваяет твой бюст, отправь его с кораблем и подпиши «это я, торговец и приближенный архонта, вот мое лицо» и пусть его носят из города в город, крича о том, что ты все еще жив.

Теренций задохнулся, шаркнул сандалией, будто желая подбежать, а она безмятежно смотрела на его отражение за своим плечом, убранным складками тонкого синего льна. Увидела, как он схватил стоящий в углу покоев сосудов с родниковой водой и подняв, хакнул, бросая его оземь. Улыбнулась, отметив, что бросая, постарался не задеть ее платья даже вырвавшейся из черепков водой. И забыла о нем, как только упала коричневая штора на двери. Слова о камне и тростнике, пришедшие в голову, были важнее, и она продолжила слушать их, стараясь понять. Может быть, это «не быть» означает начало ее бытия?

— Хватит морить нас голодом, Теренций! Мы весь день решали важные вопросы, думали о политике и торговле, и животы у нас подвело!