Наталья Иртенина - Ракурсы

Джокер сел на свое место и зачитал адрес вслух:

– Улица Акунина, дом одиннадцать, квартира пятьдесят восемь. Трамвай номер три. Тебе, малыш, надо в кино сниматься, – он повернулся ко мне. – Там такое любят. Смотрел «Иронию судьбы»? Митька, – это уже в сторону Лохматого, – у тебя какой адрес?

Лохматый заметно вздрогнул и напрягся, обдумывая вопрос.

– Адрес?… Бакунина, одиннадцать, пятьдесят восемь.

Джокер – снова в мою сторону:

– Почувствовал разницу? Бакунина, а не Акунина. И трамваи здесь не ходят.

– Я на троллейбусе ехал. На третьем, – тяжело соображая, сообщил я.

После этого в комнате повисло нехорошее, какое-то поганенькое молчание. Меня снова обозревали со всех сторон, но теперь уже с очевидной жалостью во взорах.

– Ну и угораздило же тебя, пацан, – подал замогильный голос тот, который хотел застрелиться.

В голове моей в этот момент наконец что-то замкнулось с отчетливым щелчком, и засвербела уже не веселенькая, а мутненькая мыслишка про двух Джокеров, которые тусуются в кислотных флэтах с координатами, отличающимися только одной буквой, не говоря уже о транспортных средствах с одинаковыми номерами и начинающимися на «тр». Выражаясь по-спортивному, я был в легком ауте и судорожно пытался прочесть глубинный смысл этой путаницы совпадений. Но у меня ничего не получалось. Со всех боков выходила галиматья – высшей, причем, пробы, то есть такая, в которой смыслом является совершеннейшее его отсутствие. Что-то из рубрики «Искусство ради искусства».

Я автоматически смял записку с адресом и сунул ее в карман.

Но несмотря на все эти странности, удивляло меня лишь одно – то самое нехорошее, повисшее в воздухе, и собственные ощущения. В сущности, то, что приключилось со мной, – банальнейшая история, от торчков со стажем я слышал неимоверное количество подобных же. Они были безумно смешными и выглядели анекдотами из жизни психонавтов. Иногда, правда, конец у них бывал печальным – главного героя увозили в морг или реанимацию, но невообразимые обстоятельства, приводившие его к этому, заслоняли собой любые минорные вкрапления.

А когда я сам сделался главным героем похожей истории, мне отчего-то стало очень погано и разом накатили давешние паскудные ощущения противоестественного интима неизвестно с кем – вдобавок повторного. Этого я понять никак не мог. Кто, когда, почему и каким образом?! Это была чересчур трудная задача, и в конце концов я просто отмахнулся от всех этих неприятных мыслей, решив, что на меня плохо подействовали жалостно-изуверские взгляды, которыми меня протыкали насквозь восемь пар торчковых глаз. И еще я решил, что этой компании наверняка известно что-то, чего не знал я, и судя по всему, говорить мне об этом они не собирались. Ну и господь с вами, подумал я, вспомнив любимое присловье моей бабки, и хотел было уже уходить. Но меня остановил Джокер.

– Да не трепыхайся, марсианин, – сказал он мне. – Падай обратно.

Я послушно сел. Собственно, мне было безразлично, идти или остаться. Джокер придвинул к себе остатки листа с кислотой и по-братски поделил их на всех. Хватило как раз по марке на нос.

Голая девушка, получив свою долю, выскользнула из комнаты. За ней вполне однозначно исчез и шпиономан Гусик. Их почин поддержали и другие – квартира была большая, миграции могли осуществляться беспрепятственно. Так что скоро в комнате кроме меня остались только трое. На Джокера новая доза подействовала странно – его потянуло на философию.

– …вот ты, марсианин, знаешь, для чего мы, сапиенсы, жрем кислоту? – он держал речь, обращаясь исключительно ко мне. – Конечно, для того, чтобы перестать быть сапиенсом. Потому что сапиенс… это… ну, как бы тебе сказать… сапиенсов слишком много вокруг. И все друг у дружки во где, – он постучал ребром ладони по горлу. – Так что, марсианин, быть сапиенсом мучительно больно и стыдно. А счастья хочется всем и всегда. Право на счастье у нас в конституции… или где там… откуда здесь навозные мухи взялись?… В кислоте наше счастье… или там в грибочках, в кактусах. И ныне, и присно. Ты, марсианин, может, и не знаешь, что нас из рая-то из-за грибочков поперли. Ну да. Никакое это не яблоко было, а самый натуральный гриб. Добрый боженька нам запретил от счастья вкушать, так мы сами, без разрешениев его вкусили. А то без вкушения натуральное западло выходило. А богу, понимаешь, не понравилось это. Не хотел он, чтобы его сапиенс скотиной мухоморной становился. Ну и отправил в поте лица пахать. Чтобы, короче, скотий дух из сапиенса вышибить. Только, видишь ли, марсианин, просчитался боженька. Не по его опять вышло. Он-то хотел, чтоб сапиенс гордо звучал, а сапиенс до этого не дотягивает, планку слишком задрал папаша Адама. Не соответствуем, понимаешь, стандартам Господа… Митька, ты что тут, навозных мух разводишь, пасеку поставил, что ли?… Кстати, о навозе. Древние арии, между прочим, гнали свое легендарное пойло сому из грибковой плесени, которая на фекалиях как раз и произрастает. И между прочим, божественным это пойло звали. Знаем, знаем, в чем его божественность заключалась. Белые халаты обожают называть эту божественность острым галлюцинаторным психозом… Митька, может, ты тут втихаря производство сомы наладил? Так дерьмом вроде не тянет. Откуда ж столько навозников?… Слушай, марсианин, я, может, тоже хочу быть инопланетянином. Я имею право стать инопланетянином, конституция этого не запрещает. Так почему бы мне этого не сделать? Или нет… не хочу зеленой каракатицей…

– Джок, почему бы тебе не стать неопознанной летающей тарелкой? – разбавил монолог приятеля Лохматый, который, видимо, уже выплыл со своего нижнего этажа.

– Тарелкой? Зачем тарелкой?… А хоть бы и тарелкой. Что я, не могу, что ли, стать тарелкой? Запросто.

Он встал и вышел из комнаты, а чуть погодя вернулся с обеденной тарелкой в руке, с цветочками по краю. Поставил на стол, сел и вперил в нее долгий взгляд. Я тоже смотрел на тарелку, наблюдая, как в керамической поверхности прорастают синие незабудки и лиловые колокольчики и тянутся вверх, к пяти маленьким солнцам, подвешенным на крючьях люстры. И скоро, я и сам не заметил как, стебельки цветов росли уже из меня самого, из моих белоснежных, с одной грубой трещиной, краев. Я стоял в центре стола, и мне был непривычен такой низкий рост. По правде говоря, хотя тарелка эта и называется глубокой, мне было как-то мелковато. И кроме того, совершенно нечем было шевелить, да и дышать я-тарелка не умела. Я испугался, что задохнусь, и хотел сказать об этом остальным, чтобы мне протянули руку помощи, но оказалось, что протягивать ее некому. Как и у меня, рук не было ни у кого. Первым подал голос лохматый Митька.