Энн Райс - Вампир Арман

– Спи, я отвезу тебя домой.

Когда я проснулся, мы находились в огромной купальне. Ни у кого в Венеции такой ванны никогда не было, это я тебе говорю на основании того, что я увидел позже, но что я тогда знал об обычаях этой страны? Это был настоящий дворец; во дворцах мне бывать доводилось.Я выбрался из бархатного свертка, в котором лежал – если не ошибаюсь, это был его красный плащ, и увидел справа от себя огромную кровать с пологом, а за ней – глубокий овальный бассейн – собственно ванну. Из раковины, поддерживаемой ангелами, в ванну текла вода, от широкой поверхности поднимался пар, а в дымке пара стоял мой господин. Его белая грудь была обнажена, а волосы, отброшенные со лба, казались еще более густыми и великолепно светлыми, чем раньше. Он поманил меня к себе.

Я боялся воды. Я встал на колени на самом краю и опустил в воду пальцы. С потрясающей гибкостью и скоростью он протянул ко мне руки и спустил в воду, подталкивая, пока вода не покрыла мне плечи, и потом откинул назад мою голову.

Я снова посмотрел на него. За ним, на ярко-голубом потолке парили поразительно живые ангелы с гигантскими, покрытыми перьями крыльями. Никогда я не видел таких сверкающих кудрявых ангелов, выходивших за всякие рамки ограничений и стиля, выставляющих напоказ свою человеческую красоту – мускулистые руки и ноги, кружащиеся вихрем одеяния, развевающиеся локоны. Они отдавали определенным безумием – пышущие здоровьем и энергией фигуры, их буйные божественные игры на потолке, к которому поднимался пар, растворяясь в золотом свете.

Я посмотрел на моего господина. Его лицо находилось прямо передо мной. Поцелуй меня еще раз, да, пожалуйста, тот трепет, поцелуй меня… Но он принадлежал к той же породе, что и эти нарисованные существа, я нахожусь в каком-то своеобразном безбожном раю, в языческом месте,

принадлежащем солдатским богам, где все сводится к вину, фруктам и плоти. Я попал в дурное место.

Он запрокинул голову. Он дал волю звонкому смеху. Он набрал пригоршню воды и плеснул мне на грудь. Он открыл рот и на секунду перед моими глазами мелькнуло что-то очень странное и опасное, зубы как у волка. Но они исчезли, и только губы впились мне в горло, в плечо. Только губы целовали мою грудь, так как я не успел ее прикрыть.

От всего этого я застонал. Я опустился в воду рядом с ним, и его губы проследовали от моей груди к животу. Он нежно вбирал в себя всю кожу, как будто высасывал из нее всю соль и жару, и даже его лоб, подталкивая мое плечо, наполнял меня теплыми восхитительными ощущениями, а когда он добрался до самого грешного места, я почувствовал, как оно выстрелило, как превратилось в лук, из которого выпустили стрелу; я почувствовал, как она вылетела из меня, эта

стрела, и вскрикнул.

Он дал мне опуститься рядом с собой. Он медленно меня вымыл. Он взял мягкую складчатую ткань и вытер мое лицо. Он окунул меня в воду, чтобы вымыть волосы.

А когда он решил, что я достаточно отдохнул, мы снова начали целоваться.

Перед рассветом я проснулся у него на подушке. Я сел и увидел, что он надевает свой большой плащ и накрывает голову. В этой комнате тоже было полно мальчиков, но не унылых, истощенных наставников из борделя. Мальчики, собравшиеся вокруг кровати, было красивыми, сытыми, веселыми и милыми.

Они носили яркие разноцветные туники искрометных оттенков, с аккуратными складками и туго затянутыми поясами, придававшими им девичью грацию. У всех были роскошные длинные волосы.

Мой господин посмотрел на меня и на знакомом мне языке, прекрасно знакомом, сказал, что я – его единственное дитя, что сегодня ночью он вернется, причем в такое время, когда я уже посмотрю новый мир.

– Новый мир! – воскликнул я. – Нет, не уходи от меня, господин. Мне не нужен этот мир. Мне нужен только ты!

– Амадео, – сказал он на нашем личном языке, склоняясь над кроватью – он уже высушил и красиво причесал волосы, и смягчил руки пудрой. – Я останусь с тобой навсегда. Пусть мальчики тебя накормят и оденут. Теперь ты принадлежишь мне, Мариусу Римскому.

Он повернулся к ним и раздал указания на мягком певучем языке.

А по их счастливым лицам можно было подумать, что он раздал им сласти и золото.

– Амадео, Амадео, – запели они, собравшись вокруг меня. Они держали меня, чтобы я не смог пойти за ним. Они заговорили со мной по-гречески, быстро и легко, а я не так уж хорошо понимал греческий язык. Но их я понял.

Идем с нами, ты – один из нас, мы будем к тебе добры, к тебе мы будем особенно добры. Они поспешно одели меня в обноски, споря между собой по поводу моей туники, достаточно ли она хороша, и чулки выцвели – но ничего, это ненадолго! Надевай туфли; держи, вот куртка, Рикардо она мала. Королевские одежды, думал я.

– Мы тебя любим, – сказал Альбиний, второй по старшинству мальчик после черноволосого Рикардо, по сравнению с которым он представлял разительный контраст благодаря светлым волосам и бледно-зеленым глазам. Остальных мальчиков я не очень различал, но этих двух выделить было легко.

– Да, мы тебя любим, – сказал Рикардо, отбрасывая со лба волосы и подмигивая мне; по сравнению с остальными, у него была очень гладкая и смуглая кожа и неистово-черные глаза. У всех здесь были тонкие пальцы, изящные пальцы. Такие же пальцы, как и у меня, а мои среди братии считались необычными. Но об этом я думать не мог.

Мне в голову пришла жуткая, сверхъестественная версия – что я, вечный источник неприятностей, бледный, с тонкими пальцами, был похищен доброй страной, где мне и место. Но нет, это слишком потрясающе, чтобы поверить в такое. У меня заболела голова. Перед глазами замелькали бессловесные образы похитивших меня всадников, зловонный трюм корабля, доставившего меня в Константинополь, изможденные деловые люди, суетящиеся люди, передававшие меня из рук в руки.

Господи, почему меня кто-то любит? За что? Мариус Римский, за что ты меня любишь?

Стоя в дверях, господин помахал нам с улыбкой. Он надел на голову капюшон – малиновая рамка вокруг изящных скул и изогнутых губ. К моим глазам подступили слезы.

Господина поглотил белый туман, и дверь за ним закрылась. Ночь подходила к концу. Но свечи не гасли.

Мы прошли в большую комнату, и я увидел, что в ней много красок, горшочков с краской и глиняных баночек с кистями, готовыми к использованию. Золотисто-белые квадраты ткани – холсты – ждали, пока их покроют краской. Эти мальчики смешивали краски не из яичных желтков, как велел старый обычай. Они смешивали яркие мелко дробленые красители прямо с янтарных оттенков маслами. В маленьких горшочках меня ждали большие глянцевые плевки красок. Я взял протянутую мне кисть. Я взглянул на растянутый передо мной белый холст, на котором я должен был рисовать.