Брэм Стокер - Дракула

Правда, не сохранись цитированное выше письмо, вряд ли удалось бы доказать, что именно роман Стокера побудил Блока написать статью о Толстом: изображение «реакционеров» и «угнетателей» в виде вампиров — «общее место» политической риторики, по крайней мере, с XVIII в. «Общим местом» было и уподобление упырю Победоносцева, которого, по словам А. В. Амфитеатрова, «часто обзывают и рисуют в карикатурах „вампиром“ России».[42]

Блок, однако, не столько отдавал дань публицистическому штампу, сколько визионерствовал — подобно Стокеру, в романе которого политика предстает в отблесках «потусторонней» тайны. Этот «мистический реализм» в подходе к политико-социальной злободневности свойствен и другим символистам. В дневнике М. А. Волошина пересказаны сны поэта Эллиса (Лев Львович Кобылинский). «Я знаю, что там режут студентов, — воспроизводит Волошин 25 ноября 1907 г. сон Эллиса. — Вот, знакомых студентов. Там у одного рыжая борода. Другой в очках. И я думаю: никогда не забуду! И вдруг все такая же ночь и я стою и знаю, что забыл. <…> И я оборачиваюсь… и вдруг вижу: посмотри — вот так, на обрубленных коленях, мертвый, прямо ко мне. Хочу бежать, оттолкнуть. А вместо этого, вдруг обнимаю и целую его. А он впивается сюда, в шею, и начинает сосать… кровь. И говорит: я еще приду. Я просыпаюсь. И вижу, окно в комнате отворено и вся она полна туманов. И 8 ночей подряд он еще приходил ко мне. В разных видах».[43]

Переплетение тем «реакция», «вампиризм», «туман» встречается, например, в памфлете А. В. Амфитеатрова, обогащавшего не слишком оригинальный образ вампира Победоносцева колоритными деталями. «Вампир! В Моравии — этой классической стране вампиров — существует поверье о необычайной способности их проникать в жизнь человеческую, под видом густого зловредного тумана, в котором никто не подозревает враждебной демонической воли: все думают, что имеют дело с самым обыкновенным природным явлением, а, между тем, живой туман, выждав свой час, материализуется в грозный фантом, — свирепое привидение склоняется к постелям спящих и сосет кровь человеческую». Или: «Вездесущий, всевидящий, всеслышащий, всепроникающий, всеотравляющий туман кровососной власти, от которого нечем дышать русскому обывателю и напитываясь которым дуреет и впадает в административное неистовство русский государственный деятель, министр. Он — медленное убийство в среде правящих и медленная смерть среди управляемых».[44]

Амфитеатров, имевший репутацию знатока «таинственного», вполне мог обойтись без подсказок Стокера, да и «классической страной вампиров» им объявлена не Трансильвания, а Моравия. Но в случае с Эллисом нельзя исключить влияние и такого источника, как «Дракула», где туман часто изображается орудием повелителя вампиров. Тем более что поцелуй-укус страшного посетителя перекликается с любовью-кровососанием стокеровских персонажей. Впечатляющий образ любовника-кровососа, сыгравший немалую роль в популярности романа, эффектно рифмовался с идейными и жизнестроительными поисками Серебряного века (дионисийское «кровь-вино» В. И. Иванова, проблематика «обонятельного и осязательного отношения к крови у евреев» В. В. Розанова и т. п.).

Сходным образом в интимной лирике Блока лирический герой нередко наделяется чертами вампира, как, например, в стихотворении «Я ее победил наконец…» (1909; впервые напечатано 1914) из цикла «Черная кровь»:

Я ее победил наконец!Я завлек ее в мой дворец!Гаснут свечи, глаза, слова…Ты мертва наконец, мертва!Знаю, выпил я кровь твою…Я кладу тебя в гроб и пою, —Мглистой ночью о нежной веснеБудет петь твоя кровь во мне!

Но персонаж Блока — скорее представитель породы общеромантических вампиров, лишенный специфических признаков стокеровского героя.[45] Зато, по замечанию авторитетного исследователя,[46] аллюзии на «Дракулу» — наряду со «Страшной местью» Гоголя — угадываются в первых строках загадочного стихотворения «Было то в темных Карпатах…» (конец 1913, напечатано — 1915) из цикла «О чем поет ветер»:

Было то в темных Карпатах,Было в Богемии дальней…Впрочем, прости… мне немногоЖутко и холодно стало;Это — я помню неясно,Это — отрывок случайный,Это — из жизни другой мнеЖалобно ветер напел…

Согласно реконструкции А. В. Лаврова, первоначально стихотворение задумывалось как полемический выпад против литературных оппонентов, на что указывают строки:

Что ж? «Не общественно»? — Знаю.Что? «Декадентство»? — Пожалуй.Что? «Непонятно»? — Пускай;Все-таки вечер прошел.

Получается, что стихотворение было почти манифестом: «Текст „программно“ апеллирует к „своей“ аудитории, которая способна оценить загадочность, непроясненность, он — заявленное право поэта на суггестивность».[47]

Однако в 1916 г. — во время мировой войны, после кровопролитных сражений — Блок выстраивает схему, при которой цикл «О чем поет ветер» завершает все три тома его лирики как цельного произведения. В таком случае стихотворение «Было то в темных Карпатах…» — последнее в последнем цикле — оказывается финалом грандиозной лирической эпопеи. При этом поэт снимает четыре полемических строки, и тем самым стихотворение превращается в таинственное прозрение катастроф, ожидающих (к моменту новой публикации — свершившихся) русскую армию в Карпатах.

И едва ли так уж был не прав друг и родственник Блока — С. М. Соловьев, когда связывал «Было то в темных Карпатах…» с кровавыми сражениями на Галицийском фронте: «Оба мы были тогда поглощены войной и Галицийским фронтом.

Грусть — ее застилает отравленный парС галицийских кровавых полей…Было то в темных Карпатах,Было в Богемии дальней…То же пелось и мне, я уезжал во Львов».[48]

Завершая анализ восприятия романа Стокера символистами, соблазнительно указать на «странное сближение»: блоковское прозрение царства упырей в России 1900-х, «дракулическое» пророчество о мировой войне жутковато перекликаются с тем, что Николай II в октябре 1917 г. читал «Дракулу» (в русском переводе) — факт, зафиксированный в дневниковых записях отрекшегося самодержца.[49] А на исходе 1917 г. Д. С. Мережковский писал. «Когда убивают колдуна, то из могилы его выходит упырь, чтобы сосать кровь живых. Из убитого самодержавия Романовского вышел упырь — самодержавие Ленинское».[50]