Стенающий колодец - Монтегю Родс Джеймс
Вот копия и готова, осталось сравнить ее с оригиналом и проверить, нет ли ошибок. Двигая пальцем по листу, он выверял каждую тропинку, ведущую от входа. Пару раз он ошибся, но эти неточности большого значения не имели. А вот около центра произошло явное недоразумение – по-видимому, из-за вмешательства второй или третьей летучей мыши. Прежде чем перейти к исправлению промахов, он внимательно сверил последний поворот. Хоть здесь все в порядке: тропа беспрепятственно вела к центру.
Правда, оригинал отличался некоторой особенностью, которую не следовало повторять на копии, – омерзительным черным пятном, размером с шиллинг.
Клякса? Нет.
Похоже на дырку, но откуда тут дырка?
Он тупо уставился на нее: копирование требует кропотливого внимания, а он очень устал и хотел спать… Но какая странная эта дырка. Она оказалась не только в листе, но и в столе, на котором лежал этот лист. Да, и в полу тоже… мало того, она уходила в необъятные глубины. Он склонился над этой дырой, абсолютно сбитый с толку. Бывало, смотришь в детстве на стеганое одеяло, и тебе чудятся леса, горы, а порой церкви и дома – в такой момент полностью теряешь чувство времени и целиком уходишь в себя. Так и эта дыра на мгновение показалась Хамфризу единственным, что существует в мире. Она ему сразу почему-то не понравилась, но он все смотрел и смотрел на нее, пока им не стало овладевать чувство тревоги. Оно становилось все сильнее и сильнее и превращалось в ужас… как бы из этой дыры что-нибудь не вылезло. Его охватил мучительный страх, что его ожидает нечто кошмарное, от чего нет спасения. И действительно, где-то далеко, далеко внизу что-то шевельнулось и начало подниматься… прямо к поверхности. Вот оно ближе и ближе, и из темноты стало возникать нечто серо-черное. Вот оно стало превращаться в лицо… человеческое лицо… обожженное человеческое лицо… и, корчась, словно оса, выбирающаяся из гнилого яблока, оно вылезло наружу, и тут появились руки, готовясь схватить того, кто склонился над ними. В полном отчаянии Хамфриз резко отпрянул, стукнулся головой о лампу и упал.
Далее последовали сотрясение мозга, нервный шок и длительный постельный режим. Доктора крайне изумили не симптомы болезни, а просьба, с которой обратился к нему Хамфриз, как только стал в состоянии говорить:
– Загляните в сферу лабиринта.
– В лабиринтах я не разбираюсь. Я сведущ лишь в сфере медицины, – был единственный ответ, который смог придумать доктор.
Хамфриз же что-то пробормотал и снова заснул, а доктор по секрету сообщил медсестрам, что его пациент все еще пребывает в безумии. Когда Хамфризу стало лучше, он более четко выразил свою просьбу, на что получил обещание выполнить немедленно его указание. Он так волновался в ожидании результата, что доктор, который на следующее утро пребывал в сильной задумчивости, пришел к выводу, что лучше не скрывать от больного всю правду.
– Что ж, – начал он. – Боюсь, что со сферой покончено. Металл так проржавел, что шар рассыпался при первом же ударе долота.
– Да? Продолжайте же! – нетерпеливо воскликнул Хамфриз.
– А вы, разумеется, хотите знать, что нашли внутри. Какую-то грязь, похожую на пепел.
– Пепел? И что вы с ним сделали?
– Я еще толком его не изучил: времени не было, – но Купер решил… вероятно, благодаря моим словам… что это случай кремации… Только не волнуйтесь, сэр. Да, должен допустить, что он, возможно, прав.
Лабиринта больше нет, и леди Уордроп простила Хамфриза. Надо сказать, он, по-моему, женился на ее племяннице.
Она тоже оказалась права, когда предположила, что плиты в храме пронумерованы. На дне каждой из них были написаны краской цифры. Некоторые из них не сохранились, но по оставшимся в целости Хамфриз все-таки сумел восстановить надпись. Она гласила:
Penetrans ad Interiora Mortis[12]
Как ни был благодарен Хамфриз своему дяде, он не мог простить его за то, что тот сжег все дневники и письма Джеймса Уилсона, одарившего Уилсторп храмом и лабиринтом. Об обстоятельствах смерти и захоронения этого лица сведений не сохранилось. Весь его архив состоял лишь из завещания, по которому необыкновенно щедрое вознаграждение получил его слуга с итальянским именем.
По мнению мистера Купера – если выражаться нормальным языком, – в любом печальном событии можно найти свой смысл, если наши ограниченные умственные способности в состоянии разобраться в нем. А мистер Калтон вспомнил историю о какой-то тете, уже покинувшей нас, которая, кажется, в 1866 году потерялась в лабиринте в Ковент-Гардене, а может, и в Хэмптон Корте.
Но самое странное во всей этой истории оказалось то, что книга с притчей исчезла безвозвратно. И Хамфризу так и не удалось переписать для леди Уордроп тот кусок, что он читал.
Резиденция в Уитминстере
Доктор богословия Томас Эштон сидел у себя в кабинете. Он был облачен в халат, а на выбритой его голове красовался шелковый ночной колпак. Снятый парик занимал свое место на болванке на столике. Пятидесятипятилетний доктор обладал крепким телосложением, сангвиническим характером, суровым взглядом и вытянутой верхней губой. В тот момент, когда я знакомлю с ним вас, лицо его освещали прямые лучи полуденного солнца, падающие сквозь высокое подъемное окно, выходящее на запад.
Солнце проникало в комнату, которая отличалась высоким потолком. Стены ее были заставлены книжными шкафами, меж которыми проглядывали деревянные панели стен. Письменный стол был обит зеленым сукном, на котором стояли: то, что доктор называл серебряным чернильным прибором (поднос с чернильницами); гусиные перья; парочка книг в переплетах из телячьей кожи; бумага; длинная курительная трубка и медная табакерка; оплетенная соломой бутылка и ликерная рюмка. И происходило все это в 1730 году, в декабре, после трех часов дня.
Если бы в кабинет заглянул посторонний наблюдатель, он бы согласился, что читателю я предоставил весьма подробное описание комнаты. Ну а если бы сидящий в кожаном кресле доктор Эштон бросил взгляд из окна, что бы увидел он? Сад, верхушки кустов и плодовых деревьев и огораживающую его стену из
