Перстень Тота - Дойл Артур Конан
— Разве ты не слышал о моей помолвке?
— О помолвке? Нет! Но теперь слышу и счастлив за тебя, мой дорогой. Поздравляю от всего сердца.
— И как это до тебя не дошли слухи? — сказал Каулз. — Ведь получилось удивительное совпадение. Помнишь девушку, которой мы с тобой любовались на открытии академии?
— Что?! — воскликнул я, охваченный смутным предчувствием. — Не хочешь ли ты сказать, что она — твоя невеста?
— Так и знал, что ты удивишься! Я жил у старой тетушки в местечке Петерхед в Абердиншире, а они тоже приехали туда — кого-то навестить. Нашлись общие друзья, и мы вскоре познакомились. Выяснилось, что ее помолвка — просто ложная тревога, ну и… Сам понимаешь, в такую девушку нельзя не влюбиться да еще в этакой глухомани. Нет-нет, не подумай, что я сожалею, добавил он поспешно. — Я не сглупил и не поспешил. Наоборот — с каждым днем восхищаюсь и влюбляюсь все больше. Вот я вас скоро познакомлю, и ты оценишь ее сам.
Я выразил полную готовность познакомиться с его невестой. Говорил я по возможности — непринужденно, но на самом деле был глубоко встревожен и огорчен. Слова Ривза, ужасная судьба бедняги Прескотта — все вдруг всплыло в памяти, соединилось, и, без видимой причины, я ощутил смутный страх и недоверие к мисс Норткот. Быть может, именно из-за этого глупого предубеждения все ее поступки и слова стали укладываться для меня в некую надуманную дикую схему. По-вашему, я заранее настроился на поиски зла? Что ж, каждый вправе считать, как хочет. Но неужели то, что я сейчас расскажу, вы тоже спишете на мою предвзятость?
Спустя несколько дней я, в сопровождении Каулза, отправился с визитом к мисс Норткот. В Аберкромби нас оглушил истошный собачий визг. При подходе к дому обнаружилось, что визг доносится именно отсюда. Нас провели наверх, и Каулз представил меня старой тетушке, миссис Мертон, и своей невесте. Не удивительно, что мой друг совсем потерял голову — девушка была необыкновенно хороша. Сейчас на ее щеках проступил румянец, в руке она сжимала толстую собачью плетку. У стены, поджав хвост, поскуливал маленький скотч-терьер, его-то визг мы, похоже, и слышали с улицы. Очевидно, побои привели песика в совершенное смирение.
Когда мы уселись, мой друг укоризненно заметил:
— Кейт, ты, я вижу, опять повздорила с Карло.
— Ну, на сей раз слегка, — сказала она, очаровательно улыбнувшись. — Он симпатяга и всем бы хорош… Впрочем, острастка никому не помешает. — И, повернувшись ко мне, добавила:
— Плетка любому полезна, не так ли, мистер Армитейж? Чем после смерти ждать кары за содеянное, не лучше ли сразу получать нагоняй за каждый проступок? Тогда и люди, верно, стали бы куда осмотрительней.
Я поневоле согласился.
— Только представьте! Поступает человек дурно, и тут же одна гигантская рука хватает его покрепче, а другая хлещет и хлещет кнутом, пока человек не обезумеет от боли…- Плетка в ее руке со зловещим свистом рассекла воздух. — Это подействует на людишек почище заумных нравоучений.
— Ты сегодня чересчур кровожадна, Кейт, — заметил мой друг.
— Ну что ты, Джек, — рассмеялась она. — Я всего лишь предлагаю мистеру Армитейжу поразмыслить над моей идеей на досуге.
Тут они принялись вспоминать о днях, проведенных в абердинской глуши, а я смог наконец рассмотреть миссис Мертон, которая во время нашей краткой беседы не проронила ни слова. Старушка была престранная. Прежде всего, в ней поражала совершенная блеклость, полное отсутствие иных тонов: абсолютно седые волосы, бледное лицо, бескровные губы. Даже глаза голубели слабо, не в силах оживить общей мертвенной бледности, которой вполне подстать было и серое шелковое платье. На лице ее отпечаталось какое-то особое выражение, но определить его я пока затруднялся.
Она сидела с работой, плела какие-то старомодные кружева, и от движения рук ее платье шуршало сухо и печально, точно листья в осеннем саду. От нее веяло чем-то скорбным, гнетущим. Придвинувшись вместе со стулом поближе, я спросил, нравится ли ей в Эдинбурге, и как долго она здесь прожила.
Поняв, что я обращаюсь к ней, старушка вздрогнула и взглянула на меня с испугом. Я вдруг понял, что за выражение не сходило с ее лица, какое чувство постоянно владело ею — страх. Жуткий, всепоглощающий страх. Он отпечатался на лице старушки явственно — я мог бы поклясться, что когда-то она испугалась так сильно, что не знала с тех пор иных, кроме страха, чувств.
— Да, мне тут нравится, — ответила она тихо и робко. — Мы пробыли долго, то есть не очень долго… Мы вообще постоянно ездим, — неуверенно добавила она, словно боясь выдать какую-то тайну.
— Вы ведь, насколько я понимаю, родом из Шотландии? — спросил я.
— Нет, то есть — не вполне. У нас вообще нет родины. Мы, знаете ли, космополиты. — Она оглянулась на стоявшую у окна мисс Норткот, но влюбленные были поглощены друг другом. И тут старушка неожиданно наклонилась ко мне и чрезвычайно серьезно шепнула:
— Пожалуйста, не говорите со мной больше. Она этого не любит. Я еще поплачусь за наш разговор. Пожалуйста…
Я хотел было выяснить причину столь непонятной просьбы, но увидев, что я снова собираюсь к ней обратиться, старушка поднялась и неспешно вышла из комнаты. Разговор за моей спиной тут же оборвался, и я почувствовал на себе пронзительный взгляд серых глаз.
— Простите тетушку, мистер Армитейж, — произнесла мисс Норткот. — Она у меня со странностями и к тому же быстро утомляется. Взгляните лучше на мой альбом.
И мы принялись рассматривать фотографии. Ни мать, ни отца мисс Норткот не отличала та особая печать, которая лежала на челе их дочери. Зато мое внимание привлек один старый дагерротип — лицо весьма красивого мужчины лет сорока. Чисто выбритый, тяжелый, властный подбородок, резко очерченные упрямые губы… Безупречную внешность портили лишь чересчур глубоко посаженные глаза и по-змеиному уплощенный лоб. Я, не удержавшись, воскликнул:
— Вот ваш истинный предок, мисс Норткот.
— Вы полагаете? — Она вздернула брови. — Боюсь, это сомнительный комплимент. Дядю Энтони в нашей семье ни в грош не ставили.
— Неужели? Что ж, простите великодушно.
— Извиняться тут вовсе не за что. Я-то уверена, что все мои родственнички, вместе взятые, и мизинца его не стоят. Он был офицером в Сорок первом полку и погиб на Персидской войне. Так что умер он, во всяком случае, вполне достойно.
— Вот о какой смерти можно мечтать! — сверкнул глазами Каулз. — Жаль, что я выбрал никому не нужные градусники и клизмы и не пошел по стопам отца. Лучшая смерть — в бою.
— Бог с тобой, Джек, тебе еще очень далеко до смерти, — сказала она, нежно взяв его за руку.
Я положительно не мог в ней разобраться. Смесь мужской решительности и женской слабости да еще нечто совершенно свое, особое, какая-то загадка… Потому я и затруднился ответить, когда Каулз по дороге домой задал вполне естественный вопрос:
— Ну, что ты о ней думаешь?
— Что она удивительно красива, — ответил я уклончиво.
— Разумеется! — вспылил мой друг. — Но это ты знал и прежде.
— Кроме того, она очень умна, — продолжил я.
Баррингтон Каулз промолчал, а потом внезапно спросил:
— А она не жестока? Тебе не показалось, что ее радует чужая боль?
— Ну, знаешь, об этом мне пока трудно судить.
Мы снова замолчали.
— Старая дура… — пробормотал вдруг Каулз. — Совсем из ума выжила.
— Ты о ком? — спросил я.
— О тетке, конечно, о миссис Мертон или как там ее…
Я понял, что моя бесцветная бедняжка обращалась со своей просьбой и к нему, но о предмете разговора Каулз не обмолвился ни словом.
В тот вечер мой друг ушел спать прежде меня, а я долго еще сидел у камина, перебирая все увиденное и услышанное. Я чувствовал, что в девушке есть какая-то тайна, какое-то темное начало, ускользающее, непостижимое. Вспомнилась встреча Прескотта с невестой накануне свадьбы и трагическая развязка. В моих ушах зазвучал пьяный вопль бедняги Ривза: «Отчего она не призналась раньше?» И остальное, что он рассказывал, вспомнилось тоже. А потом всплыл боязливый шепот миссис Мертон, бормотанье Каулза и — наконец плетка над съежившейся, визжащей собачонкой.
