Клайв Баркер - Книги крови III—IV: Исповедь савана

Возможно, он набрел на уличный рынок случайно. Более вероятно, что слабый ветерок донес до него манящие запахи мяса и фруктов. Узкий пролет был заставлен прилавками, забит покупателями и продавцами. Джером радостно углубился в толпу, терся о чьи-то бедра и ягодицы. Везде, куда ни кинешь взгляд, он видел человечью плоть! Он и его член едва поверили в такую удачу.

Он услышал, как за его спиной закричал Исайя. Он ускорил шаги, направившись туда, где толпа была плотнее, чтобы затеряться в жаркой массе людей. Каждый контакт вызывал болезненный экстаз. Каждый оргазм — они наступали один за другим, когда он проталкивался сквозь толпу, — был сухим спазмом боли. Болела спина, болела мошонка. Но это ничего не значило: его тело превратилось в подставку для одного-единственного монумента — пениса. Голова — ничто, разум — ничто. Руки существовали лишь для того, чтобы притянуть к себе любовь; ноги — чтобы вести требовательный член туда, где он найдет удовлетворение. Он представлялся самому себе ходячей эрекцией. Мир жаждал его. Плоть, камень, сталь — его влекло все.

Неожиданно, вопреки его желанию, толпа поредела Он вышел через калитку рынка и оказался на узкой улочке. Солнце пронизывало лучами проемы между домами и усилило огонь желания. Джером уже хотел вернуться в толпу, когда почувствовал запах и увидел нечто, заинтересовавшее его. Неподалеку три молодых человека, все без рубашек, стояли посреди контейнеров с фруктами — в каждом ящике по дюжине корзиночек с клубникой. Год выдался урожайным, а на жаре плоды быстро начинали портиться и гнить. Трое рабочих ходили вдоль груды корзинок, выбирали хорошие фрукты и кидали гнилье в сточную канаву. Запах в узком переулке сгустился чрезвычайно сильно, в воздухе стоял такой сладкий дух, что любому прохожему стало бы плохо. Но Джером потерял всякую брезгливость и отвращение. Мир — это мир как он есть, и Джером принял его, как при венчании, к добру или к худу. Он зачарованно наблюдал это зрелище: потные сортировщики фруктов залиты лучами солнца, их руки, ноги, тела заляпаны алым соком, воздух гудит от насекомых, а в сточной канаве вырос целый курган гниющих фруктов. Поглощенные своей малоприятной работой, сортировщики поначалу не заметили его. Потом один из троих поднял голову и увидел странное существо, наблюдавшее за ними. Он усмехнулся, но усмешка сошла с лица, едва он увидел глаза Джерома.

— Какого черта?

Остальные двое тоже оторвались от работы.

— До чего сладко, — сказал Джером.

Он чувствовал, как стучат их сердца.

— Погляди-ка на него, — сказал самый младший, указывая на ширинку Джерома. — У него стоит.

Они неподвижно стояли в солнечном свете, и он тоже замер, а осы гудели над грудой фруктов, и в голубом небесном проеме между домами пролетали птицы. Джером хотел, чтобы этот миг длился вечно. Остатки его разума считали, что он попал в рай.

И тут прекрасный сон кончился. Он почувствовал, как за его спиной появилась тень. Один из сортировщиков бросил корзинку, гнилые фрукты рассыпались по гравию. Джером нахмурился и обернулся. Исайя нашел его на этой улице. В одну короткую секунду сверкнуло лезвие, и Джером почувствовал боль в боку, куда ударил нож.

— О боже! — сказал молодой человек и побежал.

Два его брата, не желая быть свидетелями расправы, задержались лишь на миг и последовали за ним.

Боль заставила Джерома вскрикнуть, но никто на рынке его не слышал. Исайя вытащил лезвие, и вместе с лезвием вышел жар. Он вновь замахнулся для удара, но Джером быстро отпрянул и миг спустя уже пересекал улицу. Его противник боялся, что крики жертвы привлекут нежелательное внимание, и быстро пустился в погоню, чтобы закончить начатое. Но асфальт был скользким от гнилых фруктов, и пропасть между противниками все увеличивалась.

— Ну нет! — сказал Исайя.

Он не мог упустить унизившего его человека Он перевернул башню ящиков с фруктами — корзиночки опрокинулись, и их содержимое перекрыло дорогу Джерому. Тот заколебался, прежде чем наступить в это месиво, и промедление чуть не убило его. Исайя приблизился, сжимая нож. Джером, чьи чувства от боли обострились до крайности, увидел лезвие, готовое распороть ему живот. Мозг его осознал опасность такой раны, но тело жаждало ее — жар выплеснется из него вместе с кровью и присоединится к грудам клубники, разбросанной в сточной канаве. Искушение было таким сильным, что он чуть не поддался ему.

Исайе уже дважды приходилось убивать. Он понимал безмолвный язык этого действа и знал, что означает приглашение, горящее в глазах жертвы. Он с удовольствием принял это приглашение и занес нож. В последний момент Джером опомнился и ударил гиганта Исайя отклонился, и его подошвы поскользнулись на фруктовом месиве. Нож выпал из его руки в россыпь фруктов. Джером дернулся прочь, когда его преследователь, потеряв преимущество, принялся искать свое оружие. Но жертва уже ускользнула и прежде, чем огромная рука взялась за рукоятку, затерялась на людных улицах. Исайя не успел спрятать нож, когда человек в полицейском мундире загородил ему дорогу.

— Что тут происходит? — требовательно спросил полицейский, глядя на нож.

Исайя посмотрел туда же. Окровавленное лезвие почернело от облепивших его мух.

Карнеги потягивал горячий шоколад из чашки, третьей за последний час, и глядел, как сгущаются сумерки за окном кабинета Он всегда, сколько себя помнил, хотел быть детективом. Это занятие представлялось ему увлекательным и захватывающим. Ночь опускалась на город, мириады пороков наряжались и выходили погулять. Время противостоять злу, время боевой готовности.

Но в детстве он не мог предвидеть той усталости, что неизбежно приносят с собой сумерки. Он устал до смерти, и если не ляжет в постель, то заснет тут же, в кресле, забросив ноги на стол, среди пластиковых чашек из-под шоколада.

Зазвонил телефон. Это был Йоханссон.

— Все работаешь? — удивился Карнеги. Было уже больше девяти. Может, у Йоханссона нет дома, куда стоило бы возвращаться?

— Слышал, у нашего парня бурный день? — спросил Йоханссон.

— Верно. Проститутка в Сохо, а потом позволил пырнуть себя ножом.

— Он прорвался через ограждение, полагаю.

— Такое иногда случается, — сказал Карнеги, слишком усталый, чтобы оправдываться. — Чего ты от меня хочешь?

— Я просто подумал, что тебе будет интересно: обезьяны начали гибнуть.

Эти слова вывели Карнеги из ступора усталости.

— Сколько? — спросил он.

— Пока что три из четырнадцати, но остальные, полагаю, умрут до рассвета.

— Что их убило? Чрезмерное возбуждение? — спросил Карнеги, вспомнив бешеные сатурналии в клетках. Какое животное удержится на таком уровне возбуждения, не сломавшись?